Маскарад смерти (=Любовь за гранью-1, другая редакция)

В то время я был одержим своим отцом подобно тому, как иные бывают одержимы бесами. Я просыпался и засыпал с мыслями о возможной встрече, ухаживал за лошадьми, представляя его лицо, когда отдам ему письмо матери. Да, я жрал и ходил по нужде, прикидывая способы убийства этого влиятельного ублюдка.

И если до первой своей встречи я его ненавидел всем нутром, то теперь я чётко ощущал эту ненависть собственной кожей, она проникала в поры, в лёгкие с каждым вздохом, растекаясь внутри чёрной липкой обжигающей магмой.

Каждый раз готовил его лошадей и подыхал от ненависти и презрения, зная, что он будет кататься на них, веселясь от души, в то время как моя мать уже никогда не откроет глаз. Этот сучий потрох перетрахал половину знатных дам в округе, а моей матери при её никчёмной жизни приходилось ложиться под любого, у кого имелся кусок черствого хлеба.

Я не мог простить ему именного этого. Не своего проклятого детства, не своей юности, которой толком и не было. Иногда мне казалось, что я родился взрослым. Я не помнил себя за играми с другими детьми, я не помнил, чтоб мать пела мне колыбельные. Мое первое воспоминание детства – это удачно украденный кусок хлеба и искусанный мною до крови сын булочника, который попытался уличить меня в краже. Дальше я помню драки. Безжалостные драки с уличной ребятней, которая оскорбляла мою мать. Я готов был убить за каждое плохое слово, сказанное в ее адрес. Я ее любил. Да, знал, кто она, знал, чем зарабатывает мне на жизнь и от этого любил еще больше. Иногда дети бедняков умирали от голода. Я видел, как вывозили на телегах опухшие тела и следом плелись их матери с пустыми глазами и изможденными лицами. Возможно, они проклинали себя, что не умерли вместе со своими детьми. И именно в этот момент я испытывал к ним презрение. Я видел, как боролась моя мать. Да, порочно, да бесчестно, грязно. Но она делала все для того, чтобы я выжил, а они смирились в угоду добродетели. Именно это и были мои первые жизненные уроки, что ради родных можно пожертвовать всем, можно пойти на дно порока и грязи, не гнушаясь никакими методами, но сделать все возможное. В дальнейшем я поступал именно так, и я не жалею об этом. Я ненавидел отца за о что понимал – он мог ей помочь. Тогда. До моего рождения, но ему было наплевать. Она была для него одной из…

Однажды я в очередной раз пришёл на конюшню проверить состояние лошади, подвернувшей ногу, и застал картину, от которой у меня моментально встал член, и в то же время руки сжались в кулаки от злости. Мокану окучивал рыжеволосую красотку, задрав подол платья и пристроившись сзади. Он практически рычал, не замечая моего присутствия остервенело вдалбливался в её стройное тело, а девица подняла ко мне лицо и, томно улыбнувшись, провела языком по полной нижней губе. Вздёрнула бровь, будто приглашая присоединиться к ним. В моей голове вдруг возникли настолько яркие порочные картинки, от которых в горле моментально пересохло от накатившего желания загнать член этой похотливой дряни в самую глотку. Когда-то такие сучки платили мне за секс, мечтая, чтоб я им засадил поглубже. Мадам Аглая как-то говорила мне, что тот, кто вкусил яблоко порока никогда не забудет этого вкуса. Тот, кто наслаждался развратом будет стремиться к этому кайфу, как к опиуму. А еще она говорила, что этот порок у меня в крови, во взгляде, в улыбке. Что я источаю его за километры и каждая самка, способная течь от возбуждения, в возрасте от тринадцати и до бесконечности чувствует этот запах похоти и того, что я могу им дать.

Тогда я ей не верил, после того как сжег живьем еще долго содрогался от мыслей о сексе…но эта хитрая сука оказалась права. Не ошиблась во мне.

И я, как будто со стороны, наблюдал за собой: вот делаю шаг из своего укрытия, вот второй…Я не хочу идти туда несмотря на то, что член уже буквально молит о разрядке, но что-то тянет вперёд, помимо моей воли. Гораздо позже я узнаю, что Ирина Нельская превосходно обладала талантом внушения и порабощения воли смертных.

Самуил зарычал диким зверем, почуяв моё приближение. Это потом, выбежав из конюшни и прибежав в свою каморку, я спишу на страх и слабое освещение его разом посеревшее лицо, загоревшиеся красным цветом глаза и огромные клыки, появившиеся в яростном оскале.

На следующее утро Фёдор ввалился в моё жилище и приказал выметаться к чертям собачьим. Заморский барин не желал более лицезреть оборванного цыгана и потребовал выгнать меня. Правда, перед тем, как толкнуть в спину, выпроваживая из поместья, старик шепнул, что через пару недель господин собирался уехать, и если я не найду другого места, то смогу вернуться. К тому времени, мол, и наши хозяева должны остыть.