Маски Духа

— Ладно, — соглашается женщина, — позвоню. С Новым годом!

Я, конечно, вежливо поблагодарил и стал примерять пиджак. Опять звонок.

— Алло, это третье отделение?

— Квартира, — отвечаю, — всего доброго!

А сам начинаю потихоньку раздражаться, потому что опаздываю. И тут еще один звонок:

— Это третье отделение?

— Да! — отзываюсь злобно. — Третье отделение.

— А кто у телефона?

— Александр Христофорович.

— Какой Александр Христофорович?

— Бенкендорф!

В трубке ойкнули, а затем послышались короткие гудки. Не теряя времени, завернул нарезанную колбасу, накинул пальто, и только было собрался выходить, как слышу звонок. Но уже в дверь. Выглядываю в глазок — мужик переминается.

— Кто нужен? — спрашиваю грубым голосом. А сам дверь не открываю.

— Здесь, — говорит, — квартира товарища Бенкендорфа?

— Нет, — отвечаю. — Товарищ Бенкендорф живет двумя этажами выше.

Слышу — затопал. Тогда я голову — в воротник, колбасу — под мышку, дверь захлопнул и — бежать. В гости. Еле успел к двенадцати. А кто приходил и почему приходили — по сей день не знаю. Да и как узнаешь? Новый год — он и есть Новый год. Еще и не такие чудеса бывают.

* * *

А тут еще приятель позвонил из Москвы. Под тот же Новый год. И рассказал странную историю. Он в последнее время где-то на Кубе работал, уж не знаю кем — может, советником, а может, и вовсе шпионом. Не знаю, он не проговорился. Так вот, под Новый 1980 год он приехал с этой самой Кубы в отпуск и поведал абсолютно идиотскую историю. Оказывается, с полгода назад, весной, на последней полосе местной гаванской городской газеты появилась любопытная заметка. Сам я этой заметки, честно скажу, так и не прочел, хотя приятель чуть позже мне ее показывал. Даже с фотографией. А не прочел я потому, что не знаю испанского. У меня вообще с иностранными языками — полное запустение. Поэтому приятель мне заметку просто пересказал. Так вот, в той заметке было написано, что в родильном доме Гаваны женщина родила девочку. И девочка эта родилась сразу беременной. Подобного в мировой практике еще не было, потому что даже известная Мириам понесла от Духа Святаго в возрасте вполне пригодном для деторождения. Поэтому девочка моментально попала под наблюдение местных врачей. И врачи, произведя необходимые исследования, вынесли небывалый вердикт. Не сумев объяснить происхождения данного феномена, они тем не менее как-то определили, что беременность девочки будет продолжаться ровно двадцать пять лет и сто десять дней. После чего она родит.

Поскольку у приятеля профессия была со специфическими возможностями, он попытался кое-что об этой истории выяснить по своим каналам. Но узнал только то, что местные медицинские светила очень хотели и дальше продолжать свои наблюдения, но девочка из Гаваны неожиданно исчезла вместе с родителями. И следы ее потерялись.

* * *

Но это в другой раз было. А тут, я уж говорил, мы с Лиснянской разговелись. Шампанского выпили, закусили изысканно (одесской, конечно, колбасой, она без нее не может, как все поэты), покурили. И она сразу карты раскладывает. Любит гадать Лиснянская-то. В “дурака” тоже любит. Но гадать — больше. Сейчас на меня раскладывает.

— Что-то, — говорю, — король у вас не туда лег, Инна Львовна.

— Как это не туда? Туда. Что вы такое говорите! Правильно лег.

Обиделась, наверно. Поэты — они все обидчивые. Хуже прозаиков. Прозаики не обидчивые, потому что стучат, не успев обидеться. А Новый год уже вовсю лопочет, хлопушками хлопает, снегом присыпает. А Лиснянская все раскладывает, все хочет совместить эти разрисованные картонки с моей непутевой жизнью, как будто не сама же и написала:

А жизнь уже не совмещалась

с моим печальным ремеслом.

— Вот видите, все сошлось! — радостно потирая руки, воскликнула Лиснянская. — Я же говорила!

И точно, все сошлось. И пустые хлопоты, и казенный дом, и дальняя дорога.

* * *

Страх настиг меня неожиданно, как осенний ледостав. И я вдруг почувствовал, что не в силах двигаться. Я боялся выйти на улицу, боялся сидеть дома, боялся людей и боялся самого себя. Подходя к подъезду собственного дома, я непременно озирался по сторонам, мгновенно взлетал на пятый этаж, трясущимися руками отпирал дверь и закрывался на все замки и запоры. Я вздрагивал от малейшего шороха. Скрип двери повергал в ужас. Тени деревьев заставляли бежать прочь, а одиноких прохожих я обходил стороной. И при этом я не знал, не понимал, чего боялся. Я был абсолютно здоров. Я был силен и молод. Но я чувствовал, что задыхаюсь и подыхаю.

— Это — остров, это — замкнутое пространство, — мрачно сказал Алшутов. — И обычным путем отсюда не выбраться.

И я увидел, как этот огромный кудлатый выродок, сын московского профессора и княгини Голицыной, погасив свои бешеные глаза, плачет тихо и мужественно, как на собственных похоронах. Он был обречен. А я не мог его спасти, потому что никого спасти невозможно. Он был прав: если отсюда и есть выход, то только для одного. Потому что с острова на остров ведет узкая лазейка, в которой нет места двоим. Уйти можно только поодиночке, как поодиночке рождаются на свет.