Масоны

- Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком портеру! - как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:

- "Прощай, прощай! И помни обо мне!"

Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую комнату.

- Дуррак! - произнес ему вслед Максинька.

- Конечно, дурак! - повторил Лябьев и, желая еще более потешиться над Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у моего фортепьянного настройщика?

- Нет, я еще осенью переехал от него.

- Зачем?

- Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг стал кормить курицами в супе...

И Максинька при этом трагически захохотал и попросил разрешить ему еще стакан портеру, осушив который, продолжал с неподдельным величием:

- Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам". Прекрасно, знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то, точно с неба нам свалился, суп из куриц!

- То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?

- Не с неба, а со всего Колосовского переулка! - говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза. - Идея у него в том была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: "Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!" - и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?

- Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.

Максинька отрицательно качнул головой.

- Нет-с, и незаконно! - возразил он. - Доказательство, что, когда он, продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл", желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей. "Позвольте, говорит, какую вы курицу кушаете? Она ворованная!" Потом-с всех нас в часть, и недели три водили. Подлец, одно слово!

Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.

- Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не удержался и забежал! Откуда ты?

- Из разных мест! - отозвался тот неопределенно.

Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом расшаркался перед ним.

Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.

Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:

- Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!

В голосе его слышались только что не слезы.

- Чем? - спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.

- Вчера вы были... - продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой и бледной тенью вашей прежней тени!

Максинька понял этот неприятный для него каламбур и сам решился откаламбуриться хоть немного.

- Не были ли скорей ваши глаза покрыты какой-нибудь тенью, что я вам показался бледен? - сказал он.

- Ты велик, Максинька, в твоем ответе! - воскликнул на это Углаков. Протягиваю тебе руку, как собрату моему по каламбурству, и жму твою руку, как сто тысяч братьев не могли бы пожать ее!.. Хорошо сказано, Максинька?

- Нет, нехорошо! - отвечал тот и насмешливо захохотал.

- А если нехорошо, так и убирайся к черту! Я и говорить с тобой больше не стану! - проговорил, как бы обидевшись, Углаков.

- Станете, будете! - произнес уверенным тоном Максинька.

- Нет, не буду! - повторил Углаков и, показав потом язык Максиньке, отвернулся от него и стал разговаривать с Лябьевым. - Ты куда отсюда?

- Домой! - отвечал тот досадливым голосом.

- А разве ты не поедешь к Феодосию Гаврилычу? У него сегодня интересное сборище!

- Какое? - спросил Лябьев.

- Феодосий Гаврилыч в бильбоке играет с Калмыком.

- Глупости какие!.. Слышал я что-то об этом в Английском клубе. И по большой цене они играют?

- По большой! Поедем!

- Оно любопытно бы... Да и с Калмыком мне надобно повидаться, но я со вчерашнего обеда дома не был, и с женою, я думаю, бог знает что творится.

- Да ты ей напиши, что жив, здоров и не проигрался, и отправь ей это с своим кучером, а со мной поедем к Феодосию Гаврилычу.

- Это можно сделать! - согласился Лябьев и, написав коротенькую записочку к Музе Николаевне, уехал вместе с Углаковым к Феодосию Гаврилычу.