Мать

— Я тебе корову старую отдам — останься. Отелится скоро, кто за ней будет ходить? Говорю: останься!

— Поеду… — упорно твердила она. — Не ехать — все равно помереть…

— А там не помрешь, думаешь? В одну минуту! От испуга — враз! Сердце у тебя больное, на ладан дышишь. Испужаешься — вот и готова!.. Этих-то детей пожалела бы — четверо!.. Роман чего искал, то и нашел, а эти чем причинны — без матери останутся!..

Может быть, и правильны были эти соображения, но не мирилось с ними ее сердце. Жалко, без конца жалко покидать и этих малышей, — вон сколько их, в каждом углу по одному, — но не в силах она бросить на произвол судьбы своего кровного, обреченного своего сына…

— Поеду — хоть разочек разъединый взгляну на свою чадушку милую… — Она причитала низким, воющим голосом, обрывающимся и хриплым, — и звучало в нем бездонное отчаяние. — Ведь под сердцем я его носила… вынянчила… Он у меня как господский был… нежный, расхороший-хороший…

— Зря лишь в расходы войдешь… Шутка сказать: за сколько сот верст ехать — не бараний хвост… А чего сделаешь? Баба — и ум бабий у тебя…

— Чего сделаю?.. Осудят на казнь Ромушку — упаду в копыта к начальникам, умолю: хоть тело-то его дайте увезть домой!.. Господа Бога умолю, чтобы не допустил его лечь на чужой стороне в темную могилу… Все дома-то легче лежать: родные свои соберутся, голосок проведут… А на чужой стороне лишь птица вольная прокричит над тесной домовинкой…

И не столько слова, сколько слезы ее были убедительны. Раскошелился дед Захар, дал четвертной билет на дорогу. Быков продали. Собралось рублей с сотню. Опытные люди советовали адвоката нанять: не отстоит ли адвокат, адвокаты зубасты на слова…

Свекровь говорила:

— Ничего ты сама не умолишь, ничего не упросишь… Не с бабьей ухваткой дела эти делаются… Кто знает — не знает, а я-то прошла уж все эти участки… Ездила в свое время. На бугорке там посидела-посидела, с тем и уехала…

— Хоть на бугорке посижу, и то сердцу легче…

— Ну, езжай, посиди — что с тобой поделаешь… Найди там и мое теплое местечко, где я сидела… Тоже не одна горькая былинка и от моих слез там взошла-выросла — пришлось зачерпнуть горя…

Все знали ее историю, далекую горечь которой затянуло уже забвение, — но любила старуха изредка ворохнуть старые тени, воскресить былую печаль, тихий ропот, поздний и бесплодный, послать к Богу, творящему праведный суд.

— Первого-то моего мужа ведь прямо со службы в Сибирь угнали. Зык услыхали: в Черкасске, мол, осужден на вечное. Распутица была как раз. Летучек-то этих тогда не было, окромя лошадей. Говорю свекору со свекровьей: благословите поехать. Они было отговаривать: вот, мол, отработаемся, путь поправится. «Нет, мол, сейчас, сию минуту, время зря нечего терять…» — «Ну, езжай, погляди. Годочек, мол, ты с ним только и пожила — лишь кровь успели помешать, а вот, стало быть, за чей-то грех Господь разрушил счастье ваше…» Поехала. Еще со мной одна бабочка увязалась, односумка, в одном полку мужья наши служили, за одно дело и суждены были. Недели две ехали. Лошади-то добрые были, да мы-то, бабенки глупые, все путляли, не попадали по прямой дороге…

Качает головой, грустно усмехается старуха: как далеко отошло назад это время и как таинственно протянулась длинная вереница годов…

— Еду, сама думаю: год я с ним всего пожила — ушел служить… Угадаю ли его в тюрьме? Кабы к кому чужому не броситься на шею?.. Страх берет. Приехали. Обошли все начальство. Попроще нынешнего тогда было, а все с покупочкой: всяк сучок любит клочок… Пока ходили да окупали того да другого, пока добились разрешения, а их етап и ушел. Двух ден не успели… Головушки наши горькие!.. Сели на кургашке, голосом закричали: дружки вы наши милые, соколы ясные! Наши пташки возле вас кричали, голосами вас кликали, а вы под крепкими замками сидели, голосочков наших не слыхали, к нам не вырвались!.. И с чем мы, горькие, к старым приедем, что расскажем им?.. Покричали-покричали да и поехали назад ни с чем… Кургашек-то я энтот знаю… знаю я его… Найди там мое теплое местечко…

Старое, давнее было горе, а скорбь в нем звучала знакомая и близкая, точно не лежала вереница годов между ним и этими плачущими людьми, после родившимися, выросшими и уже успевшими увянуть…

IV

Езда по чугунке показалась Григорьевне верхом удобств. Сперва боялась, как бы не завезли неведомо куда, и все просила добрых людей сказать ей, много ли до города станций. Потом успокоилась: нашлись попутчики, люди словоохотливые и участливые, с ними и доехала благополучно до самого места. Сиротливо почувствовала себя лишь на вокзале — ушли ее спутники, каждый в свою сторону, а она с мешками осталась одна и не знала, куда ей направиться. Народ кругом чужой, деловой, неразговорчивый. Извозчик заломил безбожную цену — 40 копеек. Пробовала торговаться — не уступают: все, как сговорились, — 40 копеек, 40 копеек…

— Садись, одно знай! У нас — такция. Что в аптеке, то и у нас: копейки нельзя сбросить… Куда ехать?

— Да к Лександре Митричу!

— К какому-такому?

— Да офицер он. Из ученых. По лесной части…

— Мало тут офицеров!