Мат

Он получал несомненное удовольствие от своего рассказа и в целом был прав. Почти прав. Но из-за этого «почти» его пришлось перебить. И для него явились полнейшим откровением мои слова о том, что подобная общечеловеческая ценность существует. Правда, всего одна, но от этого она не делается менее ценной.

Стремление к власти. Оно универсально. Оно — везде и всегда. От первобытного племени людоедов до огромного современного демократического государства. Формы разные, но суть одна. И эта суть не меняется ни со временем, ни с географией. Власть — это тот общий знаменатель, на котором покоится любое общество. Он пытался возражать, но было видно, что сам он не верит в свои слова. Любопытно, что он был единственным человеком в классе, кто это понял. Все-таки он был учителем истории. Ученики за партами были уже слишком взрослыми — с промытыми мозгами, уже на полпути к созревшим бандерлогам. Они слушали наш разговор и глубокомысленно соглашались с ним, с его словами о необратимости демократии. А он, произнося эту ложь, соглашался со мной.

Глава пятая

— Ты разве куришь? — спросила Стелла, протягивая руки к огню.

Роберт качнул головой.

— Нет.

— Тогда почему у тебя оказалась с собой зажигалка?

— Потому что в лес я без нее не хожу.

— Ты же не знал, что попадешь в лес.

— Не знал, — согласился Роберт.

Стелла с раздражением посмотрела на него. Ее короткие темные волосы уже почти высохли и смешно топорщились. Как ни старалась она пригладить их руками, без расчески они упрямо не желали лежать, как полагается. А этот Роберт смотрел на ее усилия без малейшего сочувствия и, более того, даже без тени улыбки.

— Это, наверное, очень сложно, — сказала она наконец.

— Что именно?

— Все время быть суперменом. Каждый день, каждый час.

Теперь он должен был запротестовать. Сказать, что он — никакой не супермен. А то и смутиться. Но вместо этого он ответил:

— Нет. Сложно было только вначале.

— Привык? — Стелла даже не пыталась скрыть сарказм.

— Привык, — опять согласился Роберт.

Стелла недовольно замолчала, глядя в огонь. Ей вдруг захотелось, как в детстве, фыркнуть, крикнуть: «У-у… Воображала!» — и высунуть язык. А потом хорошо было бы встать и уйти в лес. Чтобы он потопал за ней. Впрочем, этот тип не потопает. Она уже почти стала тонуть, когда он прыгнул в воду. Если бы он подплыл на две секунды позже, сидеть бы ему здесь одному. А ей лежать — там.

Надо было, конечно, не строить из себя героическую женщину, а надеть жилет, как он сказал. Но так хотелось показать ему, что он не один тут такой. Вот и показала… Какой прок от умения плавать пятью стилями, если правая нога тебя абсолютно не слушается? И берег вроде недалеко, и вода уже не такая ледяная, как в первое мгновение… А все равно какое-то холодное чудище тянет тебя к себе на дно, и ничего уже нельзя поделать. Только барахтаться всеми стилями сразу и удивляться беспросветной тупости этой последней мысли: «Лишь бы не закричать… Лишь бы не закричать…»

Хорошо, конечно, что он все-таки подплыл. Это было бы невероятно, дико глупо — приехать на этот ненормальный курс и вот так утонуть, во время случайной прогулки, в трех часах езды от города. И главное, утонуть, словно последняя дура, пытаясь доказать неизвестно что неизвестно кому и неизвестно зачем. Всю жизнь она кому-то что-то доказывает… Себе, другим… А зачем, спрашивается? Утони она сейчас, и все, к чему она стремилась, для чего работала сутки напролет, осталось бы недостигнутым. И никого бы это не взволновало. Кроме мамы, конечно. Мама бы от этого не оправилась.