- Алевтина Петровна сегодня ходила к нему... да... и говорила... она потом вернулась вся такая расстроенная. Ужасно, просто ужасно!.. А что у шефа? Вы были? И как? Да что вы говорите! А сисадмины... да-да, конечно... а сисадмины что на это? А-ха-ха! Ну правильно, им-то что волноваться! Это же опять на нас свалится... А я ему уже говорила! "Сергей Макарович, говорю, вы вообще о будущем думаете?"... А ничего! Живёт сегодняшним днём... Ну да, наплевать. А? Да-да-да! Ну ладно, Алевтина Петровна, у меня уже Володька пришёл с работы. Пойду сына кормить. Да... да... хорошо... Да... Ну, до свидания!
Она явилась на кухню - маленькая, чернявая, совсем непохожая на рослого блондина Володьку. Тот уже смёл с тарелки ужин и лениво пил чай, листая лежавшую на столе книгу в мягкой обложке - "Страх и ненависть в Лас-Вегасе". По телеку кривлялись какие-то юмористы и громыхали смехом зрители в зале.
- Ну что, как? - осклабясь, спросила маманя. - Не очень пьяный?
- Да нет, - поднял Гаев взгляд.
- Ой, а глаза-то, вижу, прямо плывут...
- Да нормально всё.
- Завтра идёшь в институт?
- Угу.
- Ну как, готов?
- Да чего там... Не экзамен же!
Маманя присела с противоположной стороны стола.
- Ну а со стихами как? Не надумал в журнал отнести?
Гаев устало вздохнул.
- Да ну, к чему это? Я ж не ради журналов пишу.
- Ну а ради чего?
- Не знаю. Приходят в голову - и пишу.
Маманя помолчала, глядя в телевизор, затем сказала через силу:
- Ну, давай я отнесу, если ты не хочешь.
- Да зачем?
- Ну а что им лежать мёртвым грузом? Я так волнуюсь за тебя, сынок! - вырвалось у неё.
Гаев потёр щёку.
- Чего ты волнуешься-то?
- Ну как... получится - не получится. Жизнь-то наша - в детях. Если у тебя всё будет хорошо, то и у меня всё будет хорошо.
Он раздражённо отмахнулся.
- Глупости. Куда я денусь? С голоду, поди, не помру. А журналы... Не знаю. Рано ещё. Руку набить надо. Да и не в том суть. - Он решил сменить тему. - Ты с кем говорила-то?
- Да о работе всё. Новую программу ставят, никто в ней не разбирается.
Маманя работала в дочерней фирме крупной нефтяной компании специалистом по внедрению бухгалтерских программ. Получала хорошие деньги, но постоянно жаловалась, что там сидит куча блатных, которые ничего не умеют и только кидают понты. Каждый вечер, придя домой, она висела на телефоне, обсуждая с коллегами события дня.
- Как ты не дуреешь? - сказал он. - И днём о работе, и вечером. Свихнуться же можно.
- А что делать?
- Не знаю. Отключиться. Оставлять работу на работе.
- Не получается. Всем что-то надо. У меня и в советское время был такой график. - Она встала, налила себе чаю.
- На КамАЗе, что ли? - рассеянно спросил Гаев, глядя в книжку.
- На КамАзе.
- И тоже весь вечер болтала по телефону?
- Там у меня его не было. Я только родителям с почты звонила. - она села обратно за стол, подперла голову ладонью. - Помню, когда Брежнев умер, Набережные Челны переименовали в его честь. А мама с папой этого не знали ещё. Я звоню им в Москву. Трубку мама сняла, телефонистка ей говорит: "Москва, ответьте Брежневу". Мама перепугалась: "Ой, батюшки, живой был - не звонил. Что случилось-то вдруг?". Телефонистка опять: "Москва, ответьте Брежневу". Мама кричит в трубку: "Леонид Ильич! Леонид Ильич!". Там все хохочут, слова сказать не могут. Потом трубку папа берёт, говорит: "Леонид Ильич, это вы?". Телефонистки вообще валяятся друг на друга. Я кричу: "Вы чего там? Я же всё слышу"... И смех - и грех.
- А она не удивилась, что ей Брежнев звонит с того света? - спросил Гаев.
- Они с папой были простые люди. Раз звонит, значит, так надо.
- Простые-то простые, а квартиру в Москве получили!
- Так по разнарядке же. Лимита!
Глава вторая
Трудно найти более мотивирующую вещь для поступления в вуз, чем армейский призыв. Любой институт, имеющий военную кафедру, с гордостью сообщает об этом в своей рекламе, а заботливые родители, узрев заветные слова "отсрочка от армии", волокут туда своих чад, невзирая на профиль вуза и желания самого чада.
Так получилось, что когда Гаев окончил школу, началась Первая чеченская, а когда он выпорхнул из пединститута с дипломом учителя истории, заполыхала Вторая чеченская. Маманя со своим апокалиптическим мышлением не могла спокойно спать, пока отпрыск болтался в неопределённости и рисковал оказаться под пулями. И если в девяносто пятом его стремления, в общем, совпали с родительскими, то в двухтысячном маманя ввела диктатуру и своей волей запихнула единственного сыночка в аспирантуру. Гаев не особо сокрушался - в то время он окончательно решил посвятить жизнь творчеству, всё остальное рассматривал как презренную суету.