Матери

Томми уже не мог дышать, но ему удалось пнуть старика в живот. Элмер разжал руки. Томми перевалился набок, хватая ртом воздух. Элмер снова набросился на Томми, но тот ударил его кулаком по лицу и уложил на месте.

Он поднялся, кашляя и задыхаясь. Кулак был в крови. Он поднес его ко рту и зализал ссадину.

Уж теперь-то этот сукин сын так просто не выкрутится. Напав на Томми, он дал маху в последний раз в своей жизни.

Томми дотащил обмякшего Элмера до скотобойни и бросил в главном зале под крюком, который ему, увы, не удалось оттянуть вниз, как он ни старался.

Затем он достал нож и стал терпеливо ждать, когда старик очнется.

Элмер открыл глаза и тут же рассмеялся. Это дерьмо развлекалось, дразня его. Только сейчас Томми понял то, чего раньше почему-то не мог взять в толк.

Бродяга явился сюда не просто так. Мерзкого старика послал разыскать его и убить людоед – он-то и науськал эту образину вцепиться лапами ему в горло.

Но у старого выродка ничего не вышло. И теперь он, Томми Хьюитт, отправит послание его хозяину.

Томми посмотрел на лезвие ножа, различил собственное отражение и, почувствовав, как по спине пробежала сладостная дрожь, подошел, пританцовывая, к бродяге.

Элмер, вытаращив глаза, следил за тем, как приближается его собственная смерть с ужимками одержимого мальчишки.

Томми, казалось, видел его всего, до мельчайших деталей, словно охватывая их одним взглядом.

Он уже не упустит представившуюся ему возможность.

Элмера пробила дрожь. Его сковал ужас. И вызвал этот ужас он, Томми Хьюитт.

В этот миг он был его живым воплощением.

Не успел Элмер опомниться и предпринять хоть что-нибудь, чтобы отбиться, как Томми набросился на него и всадил нож ему прямо в грудь. Потом вонзил лезвие еще раз и еще – со все возрастающей силой. Остановился он, лишь когда наткнулся на кость, но тут же нацелился на другие места – живот, бедра, горло. Так что вскоре Элмер перестал стонать, и теперь было слышно только, как лопается его кожа и хлюпает рвущаяся плоть под натиском неистовой злобы.

Затем Томми запустил руки в еще теплые внутренности и стал вырывать все, что поддавалось. Там было несметное количество сокровищ, разной формы и всевозможных цветов, он даже не мог такого представить.

Это совсем не походило на животных и даже на то, что он себе когда-то рисовал в воображении. Все его существо будто вывернулось наизнанку – ничего подобного скотобойня раньше не видывала.

Томми приставил лезвие к горлу Элмера.

И без лишних проволочек располосовал его.

Но ему и этого оказалось мало.

Он крепко схватил беднягу за волосы и с невероятной легкостью оторвал ему голову. Потом принялся колотить этим шаром из плоти и кости о землю, радостно вскрикивая всякий раз, когда тот ударялся о цементный пол, оставляя на нем кровавые следы.

В это самое мгновение он глумился над его лицом.

Чтобы он больше никогда не смел прикасаться своими лапами к его телу… чтобы больше никогда не пытался забраться ночью в его комнату… чтобы больше никогда не смог причинить ему зло…

Выбившись из сил, Томми бросил возле обезглавленного трупа то, что осталось от головы, чувствуя, как собственная кровь бежит у него по жилам, будто электрический ток по проводам.

То был замечательный штрих, завершающий общую картину.

Норма

Норма Хьюитт всегда имела точное представление о том, какой должна быть ее собственная жизнь; на пороге юности она часами просиживала у окна, воображая, как будет жить после того, как покинет этот дом, затерявшийся среди теннессийских холмов.

Ее отец, Квентин Джеймсон, трудился в ту пору на лесопилке в Блумфилде – по ту сторону долины. А мать, Маргарет, работала секретаршей в адвокатской конторе в Ноксвилле, но потом, когда родилась Норма, стала домохозяйкой и занималась воспитанием двух своих дочерей.

Норма была на четыре года младше Элизабет. У них должен был появиться братик по имени Джимми, но судьба распорядилась иначе. Хотя о братишке они думали постоянно, заводить о нем разговор решались только по ночам, представляя, как его хрупкое тельце лежит между ними. В своем воображении они сжимали его в объятиях, чтобы он не боялся великой подавляющей пустоты вокруг.

Их отец постоянно возвращался домой поздно вечером: после работы он шатался по барам, забыв про все на свете, включая собственную семью. Две его дочурки уже спали, когда он соизволял появиться. Он неизменно принимал душ в ванной на втором этаже, затем шел на кухню и садился один за стол, а безмолвная любящая жена подавала ему ужин. Норма безошибочно угадывала, когда он переступал порог дома, – по скрипу открывавшейся двери, по его тяжелой поступи в прихожей и на лестнице, по шуму воды в душе, которая затем стекала в канализационные трубы, по звону фарфоровой посуды и голосам из телевизора, когда он садился смотреть вечерние новости. И все это сопровождалось его отвратительными отрыжками.