Материнское молоко

Когда  мы поднимаемся мимо огромных дубов и хвойных деревьев, Саул издает запах.  Что-то бурлит в его дряблом теле и пахнет серой. Теперь я издаю такой же запах.  Это от молока. От тех галлонов вспененной сладковатой жидкости, которые мы  поглотили.

Пройдя  несколько акров темного леса, мы подходим к домам, которыми семья Саула владеет  дольше, чем они помнят. От подножия холма эти два белых здания не видно, поскольку  они скрыты резко сгущающемся в этом месте лесом. Верхние ветви деревьев  переплетаются над заостренными, крытыми красной черепицей крышами, заслоняя  собой звезды. И лишь оказавшись в центре сада, через маленькую дыру в верхушках  деревьев можно увидеть небо, будто ты находишься на дне огромной чаши с неровными  краями. Вернувшись из своего первого побега, я, двигаясь на  четвереньках, целую вечность пытался отыскать садовые ворота - настолько я был напуган  громким хлопаньем крыльев в окружающем меня лесу. В конце концов, лишь мой  желудок смог привести меня к воротам и домам, где хранилось молоко.

Пройдя  через скрытые ворота и изгородь из деревьев, первое, что мы видим, это бледную  лужайку. Здесь растет молочно-зеленая трава. Она короткая и мягкая, а почва под  ней черного цвета, если ковырнуть пальцем. Лужайка идеально ровная и приятно  пахнет. Удивительно, что среди всех этих деревьев находится такой круг травы. Будто  вершина холма была подстрижена специально для домов и танцев, о которых я  грезил.

Сегодня  вечером, как только я оказываюсь в саду, эта трава привлекает мое внимание, и я  задерживаю на ней взгляд. Она растет в моих снах. Иногда посреди ночи я  представляю себе, что просыпаюсь лицом вниз, упираясь носом и ртом в мягкую  перину лужайки и посасывая ее сахарные травинки. А еще эта сияющая под светом  ярчайших лун, лужайка часто напоминает большой пруд. Я люблю смотреть на нее из  окна и вспоминаю свои сны. Хорошие сны. Не те плохие, в которых по ее яркой  поверхности двигаются всякие существа.

В  домах сейчас тихо и темно. В окнах нет света, и своими квадратными белыми стенами  они напоминают мне сараи, в которых живут фермерские животные. Вокруг большой  прочной постройки нет ни цветов, ни кустарника. Она разделена на два дома  тонкой внутренней стеной. Каждая задняя дверь обращена на молочное пастбище и  ведет на кухню. Словно одинокие часовые эти дома сторожат небо, скрытые для  лежащего под ними мира.

На  кухне нашего дома мы зажигаем лампы, наполненные розовым маслом, и начинаем  ждать. Но ждать никогда не приходится очень долго. Они спешно входят через  заднюю дверь. Мать и брат, Итан. До того, как я начал пить молоко, мне было  интересно, что они делают в соседнем доме без света. Но как только начал пить,  перестал думать об этом.

Будь  тише воды, ниже травы. В присутствии матери лучше не поднимать глаз. Она  крупнее первого сына, Саула, но кожа такая же бледная. Опустив глаза в пол, я  вижу нижнюю часть ее цветочного платья, местами прилипшего к тучному телу. В  розоватом свете, среди мечущихся теней я вижу торчащие из-под подола воробьиные  ноги, будто ее рыхлое тело было насажено на два костных стержня, чтобы оно не  каталось по полу. Но эти ноги очень быстрые. Обычно у меня едва хватает времени  забежать наверх и спрятаться у себя в комнате, когда я слышу топот ее ног,  спешащих из соседнего дома.

Она  разговаривает со мной низким, гулким голосом. Говорит, что я поступил  неправильно. Отводя взгляд, я смотрю на крошечную эмблему "Дэйнти  Мэйд" на эмалированной плите, стоящей возле шаткого кухонного стола.  Прочитывая буквы, чтобы отвлечься от ее голоса, я вижу, что они сделаны из  хрома, как названия на радиаторных решетках старых машин.

-  Посмотри на меня, маленький ублюдок, - говорит она.

Я  качаю головой. Не хочу смотреть. Меня тошнит от нее. Даже сильнее, чем от  собственного отражения в зеркале. Наверное, поэтому в нашем доме нет зеркал, но  в окне автобуса я всегда вижу, что молоко сделало с моим лицом.

Под  ее тощими ногами мечутся тени, возможно, отбрасываемые ее быстро двигающимися  короткими руками. Ее хриплый голос становится громче. Я медленно поворачиваю  свое пылающее лицо от эмблемы "Дэйнти Мэйд" и смотрю на ее голые  руки. Локтей у нее нет. Пупырчатые культи заканчиваются детскими ручками.  Кукольные пальчики шевелятся, словно анемоны в заводи.

-  Посмотри на меня, маленький ублюдок.

На  этот раз я подчиняюсь.

Белые  глаза с багровыми зрачками торчат, как шпильки из похожего на подушку лица.  Голову венчает бесформенная копна тонких белых волос. Вокруг влажного рта тоже  растут волосы.

Она  говорит, что я поступил неправильно.

-  Никогда не приноси домой молоко и хлеб с улицы. Сколько раз тебе повторять?

Она  думает, что я уже готов. Готов к чему? Разве она не понимает, что я всегда буду  цепляться за остатки своего прежнего "я"? За те нечеткие образы, которые  жили в моей памяти до того, как во мне начала разгораться жажда молока?