Матерый мент

…Связь молоденькой дипломницы или аспирантки со своим научным руководителем была в их кругу делом настолько привычным и обыденным, что никого не только не шокировала, но даже не удивляла. Всезнающие институтские кумушки из вечных старых дев поленились чесать языки – уж больно банальной выглядела эта история, да и взрослые люди, в конце-то концов! Вот ежели бы наоборот: ей лет за тридцать и страшна, как ядерная война, а он – мальчик-картинка со студенческой скамьи… И кумушки мечтательно вздыхали. Ветлугин попытался было на правах главы клана и ревнителя феодально-рыцарских добродетелей почитать любимому вассалу вяловатую мораль и заикнуться даже, что Андрюша все едино, дескать, разведенный, и как образец порядочности… А уж они всей лабораторией так рады будут… Да свадебку веселую с честным пиром устроят… Но натолкнулся он на такой корректно-жесткий, вежливый, до оттенка легкого презрения отпор, что виновато съежился и чуть не два часа перед Андрюшей извинялся за неделикатную попытку лезть в столь тонкие материи.

Самое интересное – Алаторцев на какое-то время действительно сделал ее почти счастливой! Он не стал ее первым мужчиной, но по-настоящему женщиной Мариам почувствовала себя именно с Андреем. Приняв безоговорочно его главенство, его правила игры, хоть для нее это игрой ни на секунду не было, она первые два-три года была вполне довольна такой жизнью и другой не хотела. Мариам подолгу жила в его квартире, готовила ему еду, заботилась о его одежде, словом, была связана с любимым сотнями бытовых нитей, таких важных для женщины. Она научилась очень чутко улавливать момент, когда Андрей уставал и начинал тяготиться этой квазисемейной жизнью, и на время печально отходила в сторонку, ограничивала себя встречами в институте и редкими, но бурными ночами.

Кроме того, ей было безумно, до криков и стонов хорошо с этим человеком в постели; до встречи с Алаторцевым она просто представить не могла, что такое бывает. Даже тень мысли о том, что она может изменить Андрею с другим мужчиной, не приходила в голову Мариам, хотя он и не думал скрывать, что в его жизни она далеко не единственная. «Пусть так, – думала она, – но ты-то единственный. И все равно я лучше, чем все твои бабы, рано или поздно ты всегда возвращаешься!»

Но до бесконечности эта идиллия длиться не могла. Наступало отрезвление. Не сразу, постепенно, от случая к случаю, от разговора к разговору Кайгулова стала понимать, с кем свела ее судьба. Но было уже поздно, Алаторцев пророс в ее жизнь так глубоко, что рвать пришлось бы только с кровью. Любовь ее никуда не делась, но приобрела горьковатый привкус, и горечи этой становилось все больше и больше…

Со временем менялось отношение к этой связи и у Алаторцева. Во-первых, он привык, как привыкают люди к удобной мебели или домашней одежде. Окончательное расставание с ней, ее бунт представлялись ему столь же дикими, как, скажем, необходимость жить без холодильника или знакомого до каждой царапины на полировке книжного шкафа. Но не это было главным. Кайгулова стала необходима ему в работе. В ней была та искра не объяснимого ничем таланта, которой ему, при всей его эрудиции, мастеровитости, блестящем владении техникой эксперимента, прекрасных аналитических способностях и прочих бесспорных достоинствах, не хватало. Он эту свою не то что ущербность, а некоторую недостаточность прекрасно осознавал и не особо переживал из-за этого, не всем же Митчеллами быть… До той, однако, поры, пока работа, тайная, на себя, от всех и от Ветлугина в особенности тщательно скрываемая, не стала вдруг действительно вопросом жизни. И смерти.

Как-то раз они вдвоем с Ветлугиным засиделись в лаборатории допоздна. Был очень серьезный повод – в «Nature» вышла их совместная статья, они выпили немного фирменной лабораторной «несмеяновки», расслабились, разговорились. Ветлугин к тому времени уже прочно считал Алаторцева своим наследником, самым верным, самым надежным учеником и продолжателем, был предельно откровенен. И, грустновато улыбнувшись, Дед сказал ему: «Эх, Андрюшка! Оно, конечно, молодцы мы… Но, по большому счету, это нашими задницами высижено, твоей и моей. А этим местом не все в науке высиживается, тут такое нужно… Только это „такое“ либо уж есть, либо его нету, и, хоть три института закончи и десять раз академиком, корифеем да лауреатом стань, не появится! Вот у Мариамки твоей есть, мне, пню старому, аж завидно иногда… Ты береги ее, высокого полета птица!» Алаторцев эти его слова накрепко запомнил. Он вообще ничего не забывал…

Глава 6