Матвей Коренистов

— Жизнь!.. Будь проклята!..— и выбежал, свирепо хлопнув дверью.

Стеша помолчала, постояла среди комнаты и направилась к дверям, смахнув слезу с глаз концом фартука.

В день Клавдиной свадьбы Мария Петровна спросила мужа:

— Ну как, отец, Степаниду-то позвать надо?

— Куда?

— А на свадьбу-то.

— На свадьбу? Это она придет со своим любовником? Не надо.

IV

После свадьбы Коренистов еще крепче затосковал. Утрами он вставал ни свет ни заря и с тоской осматривал опустевшую комнатку, где не так давно он жил с двумя дочерьми, а теперь остался только с женой.

«Не с кем слова перемолвить,— думал он,— под старость некому успокоить меня».

Наспех одевался и уходил в дозор, захватив зажженный фонарь.

Скалы в выемке, как обнаженные кости земли, торчат из-под снега. Тихо стоят черной стеной мачтовые сосны. С неба кротко- смотрят предутренние звезды. Фонарь Коренистова, покачиваясь, плывет, бросая лучи на путь. Иной раз скользнет по вершинам сосен, и там, пойманная озорной полоской света, шарахнется белка или птица, зашумит, качая ветки, и рассыплет на землю иглистый снег.

Но и дорогой тоска его не покидала. Уход Клавдии из дома он считал законным и неизбежным — так должно быть. Но- вот Стеша?

Чем больше он думал о Стеше, тем шаг его становился крупней, шире, быстрей... точно он хотел уйти от этих мыслей.

Путь выбежал на поляну. И здесь все напоминало о Стеше. Вот маленькое остожьице. Она делала постель под стогом сена. Стожар, который она принесла из бора. Они вместе его втыкали. Нижние ветви елей подрублены, подчищены. Маленькая гривка соснушек походила на уютный садик,— здесь Стеша любила отдыхать во время сенокоса.

Коренистов не заметил в раздумье, как подошел к железному мосту. Приостановился на мосту и, навалившись на перила, стал смотреть на речку Талицу.

Талица никогда зимой не стынет. Бойко бежит она, извиваясь черной лентой меж намерзших глыб, тихонько шумит. Над ней, медленно поднимаясь, курится холодный прозрачный парок.

Хотелось с кем-то поговорить. Зашел в сторожку Мокеича.

— Здорово, Мокеич.

— Здорово, Ипатыч, погрейся,— приветливо встретил Коренистова мостовой сторож.

Мокеич — низенький, с закопченным лицом, обросшим густой темнорусой бородой. Полушубок, опоясанный ремнем с большой бляхой, сбился набок, во рту на разные лады сопела, посвистывала огрызенная короткая трубка, из которой тянулся синеватый едкий дымок. Мокеич щурился. Жарко топилась железная печка, в сторожке было душно. Мокеич открыл настежь двери и присел на порог.

— Морозно сегодня... Завернуло ладно,—кряхтя проговорил он, набивая в трубку табаку и закуривая от уголька.— Сегодня всю ночь вон там в сколке за ельником лисичка лаяла. На луну лает. Забавно потявкивает.

— Не ловишь? — спросил Коренистов.

— Кого, лисичек-то? Нет. Ноги болят. Раньше было дело, а нынче они меня не боятся... Что, Матвей Ипатыч, слышал я,— девок-то своих израсходовал?

— Да, Мокеич, израсходовал.

— Так-ак... Знаю я у тебя зятьев-то обоих. Этот, Степан-то Шкабара, немного хвастоват, да и выпивает, а вот Сашка-то Игнатьев — важнецкий парень-то. Часто он сюда ко мне забегает. Охотник, большой охотник, задорный парнище. А смирный... Коммунист...

— Коммунист? — недовольно посапывая носом, отозвался Коренистов.

— Простой парень. Прямо рубаха,— невозмутимо продолжал Мокеич,—А ведь штука же, Ипатыч... Я вот подмечаю в людях. Чем здоровее человек, тем смирнее и душевнее... А вот наш брат, вот такие плешкеты... Про себя скажу... Такой я был задира в молодости... Бывало, хоть на десять человек драку найду. Выпрошу, бывало... Ей-богу... Бывало... Что греха таить. И били ведь меня, как стерву... По один раз ломом огрели, три дня лежал, думал, что у смерти, конец. А нет, отлежался и опять за старое... Все неймется. Теперь вот болит все. Отбитое, что ли, али оттого, что старость подходит. Ну да и в ту пору, и в гражданскую войну здорово попало.

Коренистов вспомнил, как во время отступления белых он нашел Мокеича оглушенным и брошенным в кусты, привел его в сознание, как обнаружил под фермой пироксилиновую шашку.

Мокеич закрыл дверь. В сторожке стало темно.

— Говорят, Степаниду-то по-советски, по-новому выдал? — заговорил снова Мокеич, посасывая трубку.

— Никак я ее не отдавал,— недовольно ответил Коренистов.

— Это как?

— Сама ушла.

— Да-а, так, видно, уж такие порядки пошли нонче, Матвей Ипатыч. Люди новые и порядки новые стали. Да оно без попов-то дешевле выходит... Отпала им, долгогривым, лафа — пятишницы да десятки собирать с нашего брата.

— А ты, видно, тоже за новые порядки? — сердито косясь на Мокеича, спросил Коренистов.

— Кто-ё знает?.. По-моему, так лучше, так проще. Тут, вишь, люди, по-моему, задумали от поповских брехней освободиться... Уж больно они далеко заехали к нам в душу-то и в карманы, прости господи.

Мокеич зевнул.

— Не поймешь тебя, Родион Мокеич,— недовольным голосом сказал Коренистов,— господа поминаешь, а попов ругаешь.