Мазини

Можно подумать, что он поет для собственного удовольствия. Он никогда ничего не поет, как написано, – но у него всегда выходит лучше, чем написано.

На требования «bis» он повторяет ту же самую арию совершенно иначе, чем спел ее в первый раз.

И вот, быть может, секрет, почему Мазини можно слушать без конца.

«La donna é mobile»[9][10] – он повторяет по семи, по восьми раз, – и каждый раз заканчивает эту песенку совершенно новой трелью, совершенно новой каденцией, совсем иначе, чем только что спел.

Он поет, не задумываясь, и его голос – это чудный инструмент, гибкий и послушный, готовый в каждую данную минуту передать ту музыкальную мысль, которая только что пришла в голову.

Этот идол публики – бич для дирижёров.

– Он слишком разнообразен! – говорят наиболее находчивые из них.

И только этим объясняется, что Мазини может десять лет подряд ездить в один и тот же город петь одни и те же оперы, – и публика все-таки будет платить бешеные цены, чтобы еще раз послушать его в «Фаусте», «Фаворитке», «Лукреции», «Травиате», «Риголетто», «Сельской чести», «Искателях жемчуга», «Севильском цирюльнике».

Я слышал первый раз Мазини в «Гугенотах», когда мне было 15 лет.[11]

Отличный возраст, когда человеку еще «новы все впечатленья бытия».

Когда даже сидя в опере, больше смотришь, чем слушаешь.

Пели Салли[12], д'Анджери[13], – чудный бас Джаметта гремел, как раскаты грома, как эхо далекой канонады:

«Пиф, паф, пуф! Tra-la-la!»

Я сидел и смотрел на артистку в костюме пажа.

Когда с третьего акта паж исчез со сцены, опера потеряла для меня всякий интерес, и я, зевая, остался досиживать ее до конца только потому, что в нашем полном предрассудков мире не принято, чтоб 15-летние молодые люди уходили из театра, когда вздумают и отправлялись в ресторан за стаканом доброго вина вспоминать и переживать ощущения вечера.

Я сидел и думал:

– И зачем только на свете существуют родители!

Из этих чисто сыновних мыслей не мог меня вывести сам Мейербер.

Эта сцена заклинания мечей![14]

Но я жалел только об одном, – зачем в этом заговоре не принимает участия прекрасный паж. Ведь, он тоже католик!

Но когда на сцене остались Валентина и Рауль, и раздался этот голос, полный страсти, любви, отчаянья, счастья муки, я забыл даже о паже…

Я вспомнил о нем только спустя много лет, когда снова услышал этот чудный голос.

Он звучал также, и столько же в нем, в дуэте с Валентиной, было и любви, и страсти, и счастья, и слез.

Мне вспомнились пятнадцать лет и паж, которого я любил в тот вечер так, как больше никогда никого не любил в жизни, – и мне показалось, что я понял, зачем природа создала Мазини.

В этот девятнадцатый век, сухой, скучный, материальный, холодный, она послала его, чтобы петь песни забытой любви.

Какой голос!

Ему не нужно малейшего напряжения, чтоб преодолеть самую невероятную техническую трудность.

Он шутя с улыбкой бросает ноту, и только назавтра из газет, от музыкальных критиков, вы узнаете, что это была невероятная, «предельная в человеческом голосе» нота.

Но кто бы, глядя на него, подумал, что улыбаясь, – можно проделывать такие трудные вещи.

Ему не нужно подбегать к рампе, хвататься за грудь обеими руками, делать испуганное, напряженное лицо, широко раскрывать глаза, в которых так и светится страх, удастся ли, – вы не боитесь за него, как за гимнаста, который делает на трапеции головоломнейший трюк.

– Вот, вот сорвется!

Вы слушаете его спокойно, с удовольствием.

А он роняет ноты, как женщина теряет бриллианты, и улыбаясь, не замечает этого.

Мазини не крикун.

Он поет чудным mezza-voce.

Но в предпоследнем акте «Фаворитки» и в «Лукреции», когда он узнает в отравительнице свою мать, – он умеет взять несколько таких нот, от которых вы вздрогнете, и мурашки-пробегут по телу.

Этот человек, избалованный целым миром, редко играет.

Он выходит без грима, кивает знакомым дамам, – для него ничего не стоит повернуться к публике спиной и простоять так все время, пока не нужно петь, или перед самой драматической сценой бросить приятелю, сидящему во втором ряду кресел:

– Ciao![15]

Но когда он хочет играть, он играет, как великий артист.

Бог знает, какой демон, сидящий в душе этого артиста, подсказывает ему такие тонкие штрихи, такие детали.

Мне каждый раз хочется взять за шиворот господина, который в последнем акте «Риголетто», играя герцога, нежно и осторожно обнимает Мадделену и делает при этом такое лицо, словно вот-вот готов упасть на колени.

Я не француз, я не роялист, – но я не могу переносить такой клеветы на Франциска I.[16]

– Как, милостивый государь? Чтобы Франциск I, «le roi qui s'amuse»[17], готов был упасть на колени перед какой-то девчонкой в таверне? Да он кожу бы велел с вас собрать за такую клевету! И это только потому, что он был очень добрый король! Он был даже слишком добрый король, – но перед девчонками на колени не становился!

Мазини поет свое «bella filia dell'amore»[18], небрежно взяв девчонку, которая ему нравится, за подбородок.

Вот король.