Меч Эроса

Во время этой беседы Анит не был способен ни на что, кроме как раболепно взирать на свое божество и восторженно думать о том, что да, Сократ прав в главном: Алкивиад – существо особенно, он не такой, как все! Взять хотя бы уроки игры на аулосе, которые в гимнасии считались обязательными для всех. Алкивиад же отказался обучаться этому мастерству как занятию презренному, недостойному свободного человека.

– Плектрон [40] и лира нисколько не искажают черт лица и не портят его красоту, – говорил Алкивиад, – а у того, кто дует в аулос, искажаются не только губы, но и все лицо. Человек делается неузнаваемым и даже уродливым. Кроме того, играя на лире, можно одновременно и петь; аулос же так закрывает рот, что не дает возможности ни петь, ни говорить. Пусть играют на аулосе, – продолжал Алкивиад, – дети фиванцев, так как они не умеют вести беседу. Мы же, афиняне, произошли от Афины и Аполлона; Афина правда, изобрела аулос, но бросила его, как негодный инструмент, а Аполлон даже содрал кожу с аулетиста!

Анит вспомнил, что после этой речи Алкивиада он не мог без смеха смотреть на аулетистов и аулетрид: все время воображал себе Марсия с ободранной кожей… все несчастье бедного сатира состояло в том, что он более искусно владел аулосом, чем сам Аполлон, вот своенравный бог и не простил ему своего поражения.

Страсть Алкивиада отличаться от других была порой непредставимой! Да что далеко ходить за примером: в этом путешествии на остров Мелос, где ему приходилось участвовать в боях, храбро сражаться и не единожды рисковать жизнью, он не переставал заботиться о своих удобствах. Палатка его была обставлена с умопомрачительной роскошью, из числа военной добычи он выбирал наикрасивейших женщин (в эту пору своей жизни Алкивиад уже окончательно расстался с причудами юности, когда его товарищи по этерии [41] бывали также и его любовниками), а когда грузились на суда, Алкивиад, хоть и греб наравне со всеми, все же приказывал своим рабам вырезать части палубы, чтобы постель его висела на ремнях, а не лежала на палубных досках триеры [42]

, ибо в такой эоре [43] ему было удобнее спать, чем на жестких палубных досках.

Анит, всю жизнь прикованный безответной любовью к этому немыслимому человеку, всю жизнь наблюдавший его причуды, так и не привык к ним и никогда не знал, что Алкивиад может выкинуть в следующую минуту.

Судя по унылому выражению его лица, никакой радости от возвращения в Афины он не испытывал. Вполне можно было ожидать, что он сейчас отдаст капетаниосу своей триеры команду поворачивать… куда? Да хоть куда, хоть на Крит, или снова на Мелос, или, например, в Спарту, с которой враждовали Афины, однако Алкивиад, из чувства противоречия, которое было одним из основных свойств его причудливой натуры, готов был в угоду своей прихоти поддержать и врага, если бы это сделало его жизнь хоть немного оживленней и веселей.

И ему плевать, что после этого ему может быть закрыть путь на родину…

Впрочем, размышлял Анит, исподтишка наблюдая за обожаемым лицом, если Алкивиад сойдет на берег, то вряд ли уж вернется на триеру. Значит, надо убедить его ступить на сходни…

Он скользил взглядом по лицам людей, столпившихся на пристани и встречающих мореходов и воинов. Здесь было много женщин, и Анит искал прекрасную золотоволосую голову Гиппареты, жены Алкивиада. Это была единственная женщина на свете, которая не вызывала у Анита безумных приступов ревности: просто потому, что Алкивиад не любил ее – и не делал из этого секрета.

Женился Алкивиад так же необычно, как делал вообще все.

Раз он поспорил с друзьями, что даст пощечину старику, который, брызжа слюной, во всеуслышание осуждал покрой его гиматия. И дал. Это возмутительное бесчинство, сделавшись известным всему городу, вызвало, как и следовало ожидать, общее негодование. Ведь люди, поклоняясь какому-то идолу, всегда готовы забросать его грязью! Но куда хуже, что Калий, чьего отца, Гиппоника, обидел Алвивиад, имел огромное влияние в афинском ареопаге. [44]

Алкивиад был своеволен, но не глуп, и он не мог не понимать, что поступил не только отвратительно, но и неосторожно. На другое утро он явился в дом Гиппоника и, сняв гиматий, принялся умолять, чтобы хозяин высек его плетью.