Меч и Крест

— Что ж… — соболезнующе протянул Михаил Врубель, — возможно, я смогу заплатить вам немного больше. — Он с явным и стыдливым состраданием посмотрел на округлые тупые носы ее потертых шелковых туфелек. Затем, уже без всякого стыда, провел неодобрительным взглядом по ее фигуре — кажется, Машина щуплая ипостась тоже вызывала — него порядочные сомнения. (Не мудрено. По канонам телесной красоты конца столетия, из любой «стройной балерины» можно было выкроить минимум двух «чахоточных» Маш.)

«Бедна и голодает», — подвела за него итог она.

— Вы раньше не занимались этим, — сказал он вновь-таки утвердительно и вновь сострадательно.

— Нет, — ответила Маша, мысленно цепенея. «Чем ЭТИМ?!»

Молодой человек перевел взгляд на ее застывшее лицо. Вгляделся в него пристально и так глубоко, что у Маши на секунду захватило дух. Затем решительно и обреченно поморщился. Вытащил из жилетного кармана серебряные часы луковицей и, тщательно изучив циферблат, громко защелкнул крышку.

— Еще час с четвертью, — буркнул он. — Успеем, если наскоро. Как это, однако, некстати… Надежда Владимировна, извольте раздеться! — Художник решительно расстегнул бархатный камзол.

— Что? — Надежда Владимировна затравленно попятилась, коря себя за то, что пошла на поводу у случая. Протеже Владимира Федоровича оказалась обычной проституткой. Точнее, не обычной, а «полушелковой». Но от этого Маше не было легче. — Я честная женщина! — залопотала она. — Это, видимо, ошибка! Я… Я… Вы…

Врубель изменился в лице и порывисто шагнул к ней.

Маша отпрянула и уперлась спиной в стену, вспомнив вдруг, что к концу жизни Врубель сошел с ума, да и в молодости считался человеком со странностями.

— Как вы можете? — вскричала она. — Святых в Кирилловской, и в тот же час… Да знаете ли вы, что истинные иконописцы месяцами молились, прежде чем за кисть взяться! — «И правильно вам не дали расписывать мой Владимирский собор!» — хотела добавить она зло, хотя до сего дня искренне сожалела, что в ее самом красивом в мире Владимирском гениальному Врубелю поручили только орнамент в южном приделе.

Но не успела.

— Вы не поняли! — смятенно оправдался художник. — Неужто Владимир Федорович ничего вам не разъяснил? И вы подумали?.. Боже, какой я болван! Я нынче сам не свой. И вы пришли так неожиданно… Я ищу натурщицу! Лицо! Образ! И Киевицкий сказал, что пришлет вас, что вы знакомая Владимира Федоровича. Я понял, что вы бедствуете и потому согласны позировать. Простите великодушно!

Маша запрокинула голову, вглядываясь в его отчаянные и бесконечно раскаивающиеся глаза. Внутри у нее словно лопнул тугой пузырь, и стало легко и стыдно.

«Боже, какая я дура… Ну конечно же, он художник. Хорошо, хоть про Владимирский не ляпнула. Он же так переживал, что ему не дали написать „Надгробный плач“. Да может, он еще и не писал никакого „плача“, который ему потом не дали…»

— Простите, я поняла вас превратно, — сказала правду она.

Черты Врубеля необъяснимо просветлели. Он сконфуженно прошептал «позвольте», робко дотронулся до ее щеки и повернул ее голову немного вправо. Отшатнулся на шаг. Пальцы машинально обхватили подбородок, большой палец смял нервное лицо, а в глазах появилось странное, ищущее, взволнованное, словно он не решался поверить во что-то.

— Да, Киевицкий был прав… Это вы, — вымолвил он наконец. — Теперь я и сам вижу это. Сперва не понял, вы были слишком напуганы. Но, поверьте, вам нет нужды бояться меня. Я не сделаю вам ничего дурного. Если вы не против, всего пару набросков… Мне нужно ваше лицо! — попросил он.

— Да, — согласно затрясла головой Маша. — Да! Что я должна делать?

Все складывалось как нельзя лучше! Но дело было даже не в этом, а в том, что от головокружительной мысли о том, что ее нарисует Сам Врубель и, возможно, вернувшись обратно, она обнаружит карандашный набросок своего лица в свалившемся на нее с утра художественном альбоме, у Маши радостно и испуганно защекотало в животе.

«Только бы он не передумал…»

— Я согласна на все!

— Вот и славно. — Он отрешенно улыбнулся, уже окунувшись во что-то свое, лихорадочное и восторженное. — Возьмите платье там, за ширмой. И ткань на голову нужно… — сказал он больше самому себе. — Темную. Чтобы как ваша шаль… Прошу вас, Надежда Владимировна, можете пройти в ту комнату, — указал он ей на приоткрытую дверь. — Не извольте беспокоиться, я не войду.

Возбужденная ничуть не меньше художника, Маша поторопилась выполнить указания. Соседняя комната оказалась спальней, с весьма аскетичной меблировкой, без каких-либо претензий на уют. Железная кровать с равнодушно заправленной постелью, табурет и немногочисленная одежда, висевшая прямо на вбитых в стену гвоздях. Отчего-то здесь было ужасно холодно. Но отбросив озноб нетерпеливыми плечами, Маша торопливо распутала свой шелковый кушак и вытряхнулась из платья, боясь не столько, что хозяин, заглянув сюда, застигнет ее ню, сколько того, что он узреет ее колготки, лифчик и трусы, имевшие такое же отношение к XIX веку, как и она сама.