Меч и Крест

Но сани уже понесли ее по Большой Владимирской, вжавшей Машу в спинку саней не укладывающимся в голове: старые здания, из которых она старательно складывала «там» свой «настоящий» Кiевъ, еще не были построены! И не возвели еще кафе «Маркиз» в подчеркнуто пышном доме, на углу с Прорезной; не придумали замка на Яр Валу, 1; и не было нужды планировать нынешний Оперный театр на месте еще не сгоревшего — Городского.

Но ее университет был!

«Здравствуй, мой родной!»

Красно-черный. Имени Святого Владимира! Построенный при генерал-губернаторе Дмитрии Гавриловиче Бибикове.

И была 1-я гимназия! «Четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней…»

И бульвар был. Бибиковский!

И свернув, они полетели по нему вниз, на Крещатик — тот, которого Маша не видела никогда.

Машин Крещатик, не считая маленького кусочка от Бибиковского до Фундуклеевской, был ровесником московских «высоток». Крещатик Булгаковский — Машиной тщетной мечты, умершей под бомбами Великой Отечественной, — слыл европейским господином, с манерным «модерном», шикарными трамвайными вагонами «пульман», чернильными завитками электрических фонарей… Этот же, газовый, низкорослый и такой безудержно молодой сейчас, всего шестнадцать лет назад получивший свое официальное имя «Крещатикъ», закружил ее в юношеских объятиях, молодцевато выхваляясь перед потрясенной барышней сотнями щегольских рекламных вывесок, висевших друг над другом и закрывавших от нее фасады домов.

И когда, повернув полным кругом на другую сторону, сани повезли ее в сторону Думской, Крещатицкой («Как там ее теперь?») площади, Маша только широко открыла рот, как будто боялась не успеть проглотить какое-то впечатление. И словно Робин Бобин Барабек, заглотнула в себя разом и легендарного первого крещатицкого поселенца — двухэтажного, в классическом стиле, построенного в 1797 году в совершенно пустой Крещатой долине. И еще более легендарную усадьбу профессора Меринга справа, вместе с расположенным за ней бескрайним поместьем с широким прудом, которое в 1897 будет, с помощью архитектора Городецкого, расчерчено на улицы Банковую, Ольговскую, Меринговскую и Николавскую, получившую еще сто лет спустя имя самого Городецкого. И беззастенчиво заполонившее всю («Ах, да, Независимости!») площадь слева величественное здание Городской Думы, с парящим на трехэтажном башенном шпиле небесным покровителем Города. И «Новую швейцарскую кондитерскую Б. А. Семадени» на противоположной стороне. И единственного Машиного знакомца — умостившийся на горе над «улицей тысячи магазинов» Институт Благородных Девиц Беретти-отца, всего сорок лет назад воображавшего, что строит его в одном из самых безлюдных и тихих уголков Города.

Лошадь пошла шагом и остановилась у дома Штифлера, украшенного вывеской сладкого швейцарца, стяжавшего мировую славу на изобретении ментоловых леденцов от кашля.

Петух промычал что-то из под косматой меховой шапки. Ковалева бросила последний, неутоленно голодный взгляд вдаль — на Европейскую площадь, успевшую сменить до Машиного рождения несколько фамилий и вернуться к девичьей. Жадно урвала безжизненную чашу фонтана «Иван» и кусок Владимирской горки, под которой не было бывшего музея Ленина и нынешнего Украинского дома, а была «Европейская» гостиница Беретти-сына. Сглотнула новенькое здание купеческого собрания, известное ей как старинное здание филармонии. И безуспешно и отчаянно попыталась завернуть глазами за угол, мечтая узреть только-только (!) открытый «Замок цветов» Шато-де-Флер на месте совершенно ненужного Маше стадиона «Динамо», чье поле было сейчас прекрасным озером, окруженный розарием садовника Карла Христиани…

А затем, обморочно вздохнув, приняла протянутую Врубелем руку, утешая себя мыслью о дороге обратно.

«И непременно через Михайловский! Чтобы взглянуть на руку Варвары с кольцами. Почему их теперь не продают? Ведь могли бы во Владимирском… Боже! Боже!» — кружилась у нее голова.

Спутник решительно отворил ей дверь кондитерской Семадени. И только здесь барышня смогла оценить безумие своего кавалера в полной мере: все лица мгновенно обернулись на них, презрительные, недоуменные, колеблющиеся, исключительно мужские. Ковалева мучительно попыталась припомнить дату, которую, увы, ее педагоги никогда не включали в экзаменационные билеты: когда женщины — порядочные, а не проститутки! — начали посещать публичные кофейни? Кажется, еще в 60-х… Хотя значения это не имело, поскольку ни один из присутствовавших здесь господ, возмущенно таращившихся на них из-под «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Киевского телеграфа», никогда бы не счел порядочной девицу, явившуюся в публичное заведение в мужском пальто в сопровождении белокурого венецианца с картины Тициана.

«А он действительно сумасшедший! — подумала она нежно и счастливо. — Потрясающий. Замечательный! И зачем ему эта Прахова?»