Меч мертвых

Твердислав успел понять, откуда взялся жуткий смрад из пасти привидевшегося чудовища. Так пахнет человеческая кровь, пролившаяся в костер.

Через всю поляну он увидел одного из дозорных, который — уже, по сути, убитый — еще приподнимался, ладонями зажимал распоротое горло и хотел что-то кричать. Твердята больше почувствовал, чем услышал его:

— Беда, братие!.. Боронись!..

Невозможно было позволить доброму воину умереть с мыслью, что его отчаянный последний призыв так и остался никем не услышанным. Твердислав потянулся к мечу и начал вставать. Собственное тело едва его слушалось. Оно спало, побежденное могучим зельем, вмешанным в лакомое вино, и никак не могло пробудиться. Твердята застонал, в кровь закусил губу, и руки, подстегнутые болью, перестали виснуть как плети, вытащили из ножен клинок.

Вурдалаки заметили его движение. Сразу двое устремились к боярину с разных сторон, молча, словно волки, травящие лося. Пенек выбрал одного из двоих и шагнул навстречу, замахиваясь мечом. Громко сказано — замахиваясь!.. Безмерная усталость подгибала колени, отнимала сосредоточение, родной меч перестал быть разумным живым продолжением его рук, его воли…

И тут пасть бы Твердяте безо всякой чести, зарезанному, как беспомощная овца, — выручило несчастье. Попался под ноги корень, и ноги не уследили, не успели перескочить. А может дерево само выпростало корешок из земли, пожалело боярина?.. Запнулся Твердислав и упал, тем самым нечаянно увернувшись от косого удара, близко пронесшего смерть… Падение и удар о холодную землю помогли телу еще хоть немного освободиться от дремы. И пускай уже не тот был боярин, что лет десять назад, — руки вспомнили и все сделали сами. Твердята перекатился прочь и, катясь, рубанул ворога чуть повыше завязок хорошего кожаного сапожка. Кровь брызнула родником!.. Сапожное голенище, жилы и кость — все как есть прошел добрый клинок, не осрамил друга-хозяина. Все-таки матерого кметя, поседевшего за воинскими науками и трудами, играючи не возьмешь!

Вновь на ноги Твердята вскочил вовсе по-молодому. На миг поблазнилось даже — сейчас проснется ватага и даст отпор вурдалакам, погонит их назад в болотные топи, развеет, как клочья предутреннего тумана…

…Но чужое железо вскользь пришлось боярину в лоб, уязвило, сорвав лоскут кожи, и в глаза потекла кровь. Рана не испугала Твердяту. Лишь трезво вразумила: не встать, не жить новогородской ватаге, не раскидать безликую нечисть. И ему, Твердиславу, уже не вырваться из сдвинувшегося кольца. Не увидеть, как рассветное солнце ласкает знакомые бревна ладожского забрала. И с князем Рюриком не беседовать, не объяснять ему многие выгоды замирения с хоробрым Вадимом… И в Новый Город, ставший за зиму таким же родным, торжественно не возвращаться. Ничего этого уже Твердяте не будет. Ничего.

Никогда.

Он злее заработал обагренным мечом, зная у себя за спиной большую сосну и кого-то из исходников, раненным привалившегося к шершавой коре, — словенина? датчанина?.. некогда глянуть! Когда больше не думаешь о победе и не помышляешь о жизни, делается легко.

Кому-то попало по руке, и рука улетела вместе с мечом и боевой рукавицей на стиснутом кулаке. Еще кого-то боярин приветил по шее, самым кончиком меча, но скругленное лезвие было остро отточено — струя крови хлынула Твердяте в лицо, смешалась с его собственной, щедро бежавшей со лба. Пришлось улучить миг, отереть глаза…

…И, смахнув с ресниц багряную пелену,

Твердислав увидел перед собой вурдалачьего вожака. Легко было понять, что это вожак. И что он идет за его, боярина Пенька, жизнью. Поневоле присмотрелся Твердята… и сердце сначала остановилось и заледенело в груди, а потом попыталось выломиться из ставших тесными ребер. Ибо показалось Твердяте, что он узнал этого человека. То есть как узнал, под личиной-то?.. А по мечу в руке вурдалака. Мало ли на свете людей, похожих статью и лицами, бывает и спутаешь. Этот меч ни с каким другим спутать было нельзя. По сторонам еще теплились и светили костры и по старинному клинку катились гибкие огненные змеи. Сияла чистым золотом тяжелая рукоять. И, венчая ее, искрился большой граненый сапфир. Даже рыжий блеск пламени не мог перебить глубокой морской синевы…

Меч, которым еще прошлой осенью владел на Селунде Хрольв. Пока не отдал его в подарок за спасение жизни…

— Сувор!.. Никак ты припожаловал?.. Вор!.. Собака смердящая!.. — закричал Твердислав. И рванулся вперед, норовя распластать и выпустить кишки. Он не видел, как два копья пригвоздили к сосне новогородского кметя, худо-бедно оборонявшего ему спину. Он краем глаза подметил справа, в десятке шагов, движение, словно медведь вставал из берлоги. И услышал ужасающий рев, невозможный для человеческих уст. Он все-таки сошелся с предводителем нечисти и сразу почувствовал, что синеглазый меч слушался того весьма неохотно. Совсем не так, как на безымянном маленьком островке, где Сувор мерился сноровкой с Замятней, а он, Твердислав Радонежич, поглядывал со стороны, сердился и ревновал…