Меч мертвых

— А на меня все же в чем твоя обида, Лабута? — прежним ровным голосом спросил князь.

— А в том, что меня со всеми вместе смерти не предал!.. — отчаянно крикнул новогородец, и простуженный голос не выдержал, сорвался. — Здесь убей, что ли!.. Как вернусь, как перед Военежичем встану? Искре Твердиславичу как в глаза посмотрю, отца не сберегши?..

Ладожский государь обратил суровый взор на Крапиву, зоркие глаза блеснули синими льдинками:

— Его где встретила?

— У ручья, где стеклу кузнец чистый песок берет, княже. Сюда берегом шел, — ответила девушка. — Нас увидел, драться полез. В седло сесть еле уговорили…

Рюрик кивнул — она замолчала. Ручей, близ которого водился белый песок, протекал верстах в двадцати, да и выехал отряд лишь накануне. До границы, до Суворовой заставы, обернуться всяко не мог.

Князь снова повернулся к Лабуте:

— Где, сказываешь, напали на вас?

Новогородец шатнулся, парни сдвинулись было поддержать ослабевшего, подпереть. Лабута зло оттолкнул их и усмехнулся:

— Что спрашиваешь? Вестимо, не в ладожских землях, не там, где сам обязался правду блюсти…

Голос князя остался ровным по-прежнему только правая рука на подлокотнике стольца собралась в кулак:

— Потому спрашиваю, что пока от тебя ничего, кроме лая пустого, и не слыхать! Дело сказывай или ступай отколе пришел. Без тебя допытаемся, кто кому виноват!

Не очень громко сказал, но вдруг стало понятно, каков он мог быть, когда гневался по-настоящему. Лабута сглотнул. Тяжело перевел дух.

— Так с нами было, княже, — проговорил он затем. — Спрашиваешь коли, скажу. Перед волоком мы ночь ночевали, перед заставой, что воевода Сувор Несмеянович для тебя держит. Уже и перемолвились с ним, уже наутро ждали его с дружиной — лодью датскую мимо порогов катками тащить, добро, с нее сгруженное, охранять честно… И дождались, княже, да не так ведь, как чаяли! Среди ночи изникли люди из леса… Первыми дозорных убили… Потом остальных… Кто спал — без чести спящими резали… Кто оружие схватил — стрелами расстреливали! Меня в рукопашной ранили трижды и ошеломили изрядно, упал, еще двое сверху свалились, всего кровью залили… Оттого бросили, за мертвого посчитав! Другим, кого сразу не дострелили, тем горло резали, видоков чтобы не оставлять…

— А ты, значит, видок? — спросил князь. — Ты в Ладоге жил, моих людей, верно, каждого в лицо и по прозванию помнишь. Кто из них был там?

— Они, батюшка Рюрик, лица свои личинами спрятали. Кожаными, в чем добрые люди зимой коляды колядуют… Да не все скрыли, — Лабута закашлялся, мучительно, с сиплой надсадой. — У вожака их… в руке меч был уж очень приметный… С ним Твердислав Радонежич рубился… И перед смертью крикнул:

«Сувор! Никак ты припожаловал?!..»

Вот когда все разом повернулись туда, где стояла Крапива. И узрели, сколь невозможным ей показалось услышанное. Мгновение девка стояла столбом, лишь краска на глазах стекала с обветренных щек. Потом…

— Не моги батюшку бесчестить! Пес смердящий, убью!..

Крапива Суворовна была нрава вспыльчивого и горячего, но чтобы так люто кричала — до сих пор люди не слыхивали. А она криком не ограничилась. Рванула из ножен меч и бросилась прямо к Лабуте!.. Побратимы-кмети знали, какова она была на мечах. Не то чтобы всех подряд посрамляла, но в дружине считали ее соперницей из опасных. Даже будь новогородец свеж и здоров, и тогда неизвестно, сумел бы или нет себя от нее оборонить. А уж раненым, ослабевшим — подавно. То лишь и спасло его, что стояла она шагах в десяти: какое ни есть, а расстояние. Время требуется, чтоб одолеть. Мгновение, но матерому воину и мгновения хватит, за которое простой человек рта от ужаса не успеет разинуть. Двое могучих парней прыгнули Крапиве наперерез, сгребли в охапку, а там и другие набежали — отгородили от Лабуты. Благо меча на названых братьев Крапива все же не подняла; покуда вынимали его из руки и вкладывали назад в ножны, только кричала, голос надсаживая:

— Не верь, княже, пустобреху, сучьему сыну!.. Не вели батюшку моего бесчестить прилюдно!..

Лабута же, отшатнувшийся было, засунул руку в кошель и извлек переломленную стрелу. Поднял над головой, дабы каждый мог видеть:

— Из себя вынул… Еще что показать, чтобы за видока признали?

Стрела была приметная, с яркими полосатыми перьями, посаженными близко к костяному ушку — для точности боя. Такими действительно похвалялись Суворовичи, и все это знали. Князь смотрел молча. Люди ладожские возговорили и снова притихли.

— Я стрелу, может, украл? — Лабута поворачивался кругом, на лице и в голосе был бешеный вызов. — И себе в тело обмана ради воткнул?

Надо было решать, и князь проговорил — сурово, отрывисто:

— На роту с этим пойдешь? Перед Перуна очами клятвой поклясться не убоишься? Слова, здесь сказанные, повторишь?

— А повторю! — раздельно и твердо ответил Лабута. — Мне бояться уже нечего, все страхи видал, а Перуновой справедливости всего менее устрашусь. Я сюда с одним полз — люди чтобы узнали…

Тут он опять зашатался и на сей раз на ногах не устоял. Начал оседать наземь и уже не воспротивился, когда отроки подхватили.