Меч мёртвых

А юный вождь, ещё и во сне не видавший стола в богатом городе деда, – этот молодой вождь постепенно забывал и о счёте кожаных тючков, увязанных на телеги, и о том, чтобы впопад отвечать глинскому старейшине Семовиту, любопытному до всего, что происходило в столице. Будущий ладожский князь смотрел на едва повзрослевшую дочку старейшины. Светловолосая разумница сновала туда и сюда – знай мелькали в проворных руках то горшочек, то мисочка, то полотенце. Была ли она в самом деле красивее других женщин рода, была ли она вовсе красива, Рюрик не знал. И знать не хотел. Только то, что в тот день она была всех прекраснее – для него. И всех желаннее. Он уже знал, как её звали: Нечаянкой. Это оттого, объяснили ему, что супруга старейшины забеременела ею, когда молодость покинула её и она уже думала, что утратила материнство. Даже кику рогатую, знак счастливой детородности, собралась старшей дочери передать…

Нечаянка заметила взгляд княжича, всюду провожавший её, и поначалу весьма оробела. Рюрик видел, как мать подозвала её и, улыбаясь, долго шептала на ухо. Девушка смутилась ещё больше, так, что загорелые щёки засветились изнутри румянцем. Однако потом оборола смущение и отважилась поднять на него глаза. Рюрик знал, о чём шептала ей мать. Начался честнóй пир, и Нечаянка служила ему, и он до сих пор помнил, какая волна прошла по всему телу, когда она впервые подала ему пиво и он взял и рог, и её руку и простое прикосновение взволновало его, как никогда прежде. А после пира, когда затихла деревня…

Холодная чёрная ночь висела над Ладогой нескончаемо долго. У земли было почти тихо, но над обтаявшими дерновыми крышами, над зубчатой стеной мокрого леса тяжело ворочались низкие облака. Небу плохо спалось, и, похоже, скверные сны одолевали его. А со стороны моря, нависшего над городом с севера, доносился глухой низкий гул. Великое Нево всю зиму не ведало какого следует покоя. Мороз, способный укутать его лебяжьими перинами, так и не наступил, а теперь всё никак не могла начаться словно бы заплутавшая где-то весна… Вот и гневалось море, бросало вспять воды Государыни Мутной, не желало принимать их в себя…

А в городе, то тут, то там, тоскливо и жутко выли собаки.

Отроки, коротавшие ночь у дверей своего князя, с самого вечера слушали, как скрипело его широкое ложе, не согретое ласковым женским теплом. Старший отрок, уже готовившийся к Посвящению в кмети и оттого умевший больше других, разобрал даже, что дышал Рюрик не так, как полагается спящему. А в самый тёмный час перед рассветом ладожский князь сперва застонал – глухо, страшно, – потом внятно вскрикнул:

– Остановись, пропадёшь!.. Остановись!.. Нечаянка!..

И шмякнулось в стену отброшенное одеяло, князь вскочил с постели, и сквозь поддверную щель просочился дрожащий свет зажжённой лучины.

Отроки переглянулись впотьмах… Им было очень не по себе: с князем творилось неладное, но войти к нему парни не смели. И в старшей и в молодшей дружине знали – подобное приключалось каждую осень и каждую весну. Обязательно наступала ночь, когда батюшка светлый князь звал какую-то Нечаянку, умолял её остановиться, вернуться, убивался по ней… А наутро ходил с замёрзшей душой, больной и на себя не похожий. Оттаивал к вечеру.