Меч Тенгри (сборник)

– Вы хорошо подумали? – Следователь вынул из папки какую-то бумагу и протянул её Венере. – А вдруг этот тип начнёт снова?

– Не начнёт!

Нагаев забегал глазами, не зная, куда спрятать покрасневшее лицо.

– Тогда, – следователь встал из-за стола, – я не задерживаю вас. У нас дел по горло.

На улице Венера взяла Нагаева под руку.

– Давай посидим вон в том кафе. Нам надо о многом поговорить, – сказала она.

Нагаев, остановившись, отыскал её глаза. Нашёл. Но не увидел в них ничего, кроме жалости.

– Я не понимаю! Как ты… так… можешь?

Женщина грустно улыбнулась:

– Ты ещё многого не понимаешь, милый. – И она погладила мягкой ладонью его мокрую щёку.

2007

Щтапан

Памяти казанского поэта Сергея Малышева

Воскресным утром Степана Петровича неожиданно сразил удар. Если бы он знал об этом заранее, то, разумеется, ни за что не отправился бы в магазин. Потому что Степан Петрович из тех людей, которые семь раз отмерят, прежде чем один раз отрезать. Был таким…

Нет, он не умер. Но и живым его теперь назвать трудно. Вот лежит он в узкой комнатушке, на скрипучей пружинной кровати. При каждом его движении пружины начинают стонать… И потому Степан Петрович старается не шевелиться. Впрочем, это уже не прежний Степан Петрович – его теперь и узнать-то трудно – рот свезло набок, один глаз, словно желая выпрыгнуть из орбиты, закатился под самую бровь. Вместо слов – лишь невнятные мычащие звуки.

Кто бы мог подумать, что он доживёт до такого… Ещё не далее как вчера он вышагивал с присущим ему достоинством. Спина прямая, лицо румяное. Когда он над чем-нибудь раскатисто смеялся, его большой, с горбинкой нос чуть вскидывался кверху. Во дворе своего дома, мирно дремавшего под шепоток тополей на улице Груздева, Степан Петрович был фигурой довольно заметной. Дом панельный, пятиэтажный – в народе их называют «хрущёвками», жители таких домов хорошо знают друг друга, более того, они осведомлены даже о том, кто чем дышит. И всё же никто не ожидал, что в воскресенье утром Степан Петрович, по обыкновению возвращавшийся с хлебом и молоком из магазина, неожиданно упадёт прямо перед подъездом. Для старушек, сидевших на скамеечке, это происшествие стало темой разговоров на целый день. А ведь с виду Степан Петрович казался весьма крепким. Дуб, настоящий дуб! Не курит, а если и выпьет, то только клюквенную настойку собственного приготовления, да и то одну рюмочку. Исключительно для настроения. Так что сам он рассчитывал прожить в добром здравии очень долго.

И такого человека в воскресное утро свалила хворь! Ближе к полудню машина «Скорой помощи» отвезла старика в больницу. Там сказали: «Это инсульт».

Однако у него, видимо, было здоровое сердце, которое не желало сдаваться. Неделю-полторы старик провалялся в больнице, затем его привезли домой. Вообще-то, Степан Петрович жил у дочери. Разумеется, был у него и зять. Зять тоже был человеком простым и хорошим. Они вполне ладили между собой. Можно даже сказать, что дружили. По субботам вместе ходили в баню, что на улице Товарищеской. Каждую неделю. Там они по нескольку раз заходили в сауну, часа два парились вениками, мылись, а потом не спеша отправлялись домой. Шли пешком и разговаривали. Минут двадцать шли. Баня была недалеко от дома, и это тоже было хорошо. Зять Степана Петровича оказался таким же любителем бани, как и он сам. Парился с удовольствием, фыркая и отдуваясь, а потом выбегал из парилки и выливал себе на голову таз холодной воды.

Свой нательный крест Степан Петрович не снимал даже в парилке. Впрочем, крест совершенно терялся среди густых зарослей волос, которыми была покрыта его грудь, и о его присутствии напоминал лишь залоснившийся шнурок на шее.

Зять, глядя на тестя, однажды тоже зашёл в парилку с крестиком на шее… и больше никогда этого не делал, потому что крест от жары накалился и начал жечь кожу. Эх-хе-хе, что с неё взять, с нынешней молодёжи – мышцы слабые, кожа нежная. «Если бы им в жизни выпало то, что нам», – думал Степан Петрович. – Хе-хе-хе…» – мысленно смеялся он. Усмехался себе под нос. Он любил так смеяться, когда был здоров. С удовольствием смеялся. Без этакого лошадиного ржанья. Его покойная мать говаривала, бывало, что воспитанные люди, когда смеются, должны прикрывать рот. Мать… Тётка Нащтук, как её называли.

«Когда зеваешь, прикрывай рот рукой, а то аж лёгкие видно», – говорила ему мама. Неужели он был таким худым? Зато кости у него были крупные. Если бы был слабаком, волжские крючники не приняли бы его к себе. А ведь он очень юным ушёл из родной деревни. То ли пятнадцать ему было, то ли шестнадцать? Неужели семнадцать? «Ты родился перед самым севом», – говорила ему мать. Когда уходил, он, по сути, уже не был мальчиком. Над верхней губой прочертилась пшеничная линия усов, широкие плечи. А мускулы на руках играли так, словно хотели, разорвав ткань рубахи, бежать куда-то.

Казань была совсем недалеко от их деревни.