Лобарев Лев

Мечта

Пора. Я забираюсь с ногами в кресло и раскрываю книгу. На пятидесятой странице: края этой страницы уже пообтрепались, но с этим ничего не поделаешь. Книга всегда должна быть открыта именно на пятидесятой странице.

Я бросаю взгляд на часы. У меня есть еще десять минут. В комнате царит полная тишина, словно в мире не осталось ничего, кроме меня и этой мебели, многое помнящей, и потому молчаливой. Так и должно быть. Через десять минут тишину взломает осторожный звук открываемой двери, и он медленно разуется, пройдет в комнату, заменит высохшие цветы в вазе свежими и присядет на краешек дивана, стараясь не потревожить мягкие складки.

Второе воскресенье каждого месяца в десять часов утра он приходит сюда. Еще не разу не было, чтобы он не пришел.

Поэтому в комнате все остается неизменным. Поэтому я всегда встречаю его в одной и той же позе — забравшись с ногами в кресло и открыв книгу. На пятидесятой странице. Я уже выучила ее наизусть, но никогда не листала эту книгу дальше. Нельзя.

Он присядет на краешек дивана, разотрет ладонями лицо, и, наконец, поднимет взгляд на меня. Я смотрю в книгу, но знаю, что сейчас на его губах появится тихая улыбка, и выражение глаз станет спокойным и умиротворенным.

— Здравствуй, — тихо скажет он. — Здравствуй, маленькая моя…

Здравствуй, отвечу я, не разжимая губ и не поднимая глаз. Здравствуй.

— Устал я, девочка. Знаешь, сумасшедший такой месяц вышел… Танис все болеет, бегаю за лекарствами… А Келли стала совсем взрослой уже, смотрю — поражаюсь: откуда что взялось только… И тоже со своими проблемами ко мне. Ну и хорошо, значит верит, любит. — Он помолчит немного. — На работе беда… За каждый мегаметр дерусь, как за собственную шкуру… Зато, на выдаче полный порядок, письма с благодарностями секретарши сутками разбирают. Я скоро для этого специальный отдел выделю… Ладно, что-то разжаловался я… Все у меня хорошо. Все в порядке.

Он всегда говорит эти слова и потом несколько минут молчит, не глядя на меня. Только один раз он еще поднял голову и тихо добавил: «И знаешь, девочка моя, я, похоже, счастлив…», но тоска была в его голосе, страшная холодная тоска…

Наверно, он бывает таким только здесь — в этом музее восковых фигур, навечно замершем для него мгновенной фотографией. Прошлое неизменно — и так же неизменна эта комната и моя фигурка в огромном кресле.

Потом он улыбнется и негромко заговорит о другом.

— Помнишь, мы ездили провожать Райла? Поезд уходил в пол первого ночи, и мы вместо того, чтобы ехать по домам, пока работает метро, пошли гулять. Потом пошел дождь, а мы обнаружили, что денег на такси нет. И тогда мы пошли домой пешком через пол-города под этим теплым дождем. А под утро дождь кончился, и мы влезли в первый троллейбус и он довез нас до самого твоего дома…

Помню, отвечу я молча. Я уверена, что он слышит меня. Помню…

— А еще на дне рождения у Гелемира, когда примчался взъерошенный Крайт и закричал, что Старик таки выбил нам первую очередь… Гелемир объявил свой день рожденья двойным, и мы веселились до самого утра, а утром помчались к Старику, свежие и бодрые… И когда через три дня я принес тебе первые копии, еще липкие, пахнущие краской… Помнишь?..

Помню.

— А потом мы с тобой ходили на концерт Вальки Скорца. Он получил зал и на радостях снарядил всех своих знакомых контрамарками… И все его выступления зал был набит битком… Он тогда в первый раз спел «Сны под ногами богов», эта вещь стала теперь хитом, хотя многое из того, что он делает сейчас куда лучше…

Помню… А еще помню, как меня сдавило в толпе, притиснуло к борту, и ты, вцепившись в край, отжал людскую массу назад, и я оказалась словно в маленькой кабинке. Я не боялась тогда — совсем. Наверное, это было самым важным. Помню…

— Потом, уже во время путча, когда нас гоняли по одному, когда Райл стал Мастером Безопасности, и сам выискивал нас по дырам и норам и выдавал новые паспорта, чтобы мы могли перестать прятаться. Я до сих пор не знаю, где он взял эти паспорта и как смог оформить их на нас мы ведь все были в Списках… Он не успел вытащить только Старика его нашли за два дня до того фалангисты… Я прибежал к тебе с одной мыслью: если все в порядке, если ты жива — сейчас обниму, и никогда больше не отпущу. Но ты встретила меня в дверях — полупрозрачная от усталости и голода, и когда я шагнул к тебе — отстранилась и сказала что-то вроде: «Не трогай, я и так еле стою. Проходи скорее…» Мы пили чай, но даже когда ты сказала: «Я боялась за тебя, я соскучилась.», я уже не решился обнять тебя…

Знаю, отвечу я ему. Я уже тогда работала Корректором. Знаю.

Потом он с болезненной усмешкой опустит глаза.

— Прости, девочка, я не уберег тебя. Я думал, что ты справишься, что другие помогут тебе… Нельзя было на это рассчитывать, нельзя… Я виноват, маленькая, но ничего кроме запоздалого и пошлого «прости, если сможешь», мне в голову не приходит. Сколько раз я мечтал о том, чтобы все исправить, чтобы начать заново… Но… мечты не сбываются, верно? Как любит говорить Келли — чудес не бывает. Прости. Если сможешь.