Мечты и кошмар

Юные, — или последние, — не поют (при чем пенье?), но печатают свои стихи. Что же это за стихи?

Они спокойны. Ни смеяться над ними, как над футуристическими, ни возмущаться ими — нельзя. В них закончена ломка всего, что составляло стихи: звука, ритма, фразы и слова. Аккуратно изгнаны: музыка, краски, жизнь. (О мысли и смысле я не говорю: Бог с ними.) Слова — в ряду, крайне шатком, неустойчивом, стучат, как костяшки. Разбиты все внутренние законы языка, да и внешние, кстати, потому что «новая», обязательная, орфография — есть уродливая ломка русской грамоты, искажение вида языка. Стихи, которые я буду цитировать, она, впрочем, дополняет, и жаль, что приходится лишить их этого штриха.

Каждая строфа, даже строка, довлея себе, нисколько не меняется, если ее взять отдельно. Однако, для убедительности, я начну с целого стихотворения. Прошу верить, что беру его наудачу, где книга раскрылась.

Любимая, безотлагательноНе дав заре с пути рассеятьсяОтветь чем свет с его ПодателемО ходе твоего процесса.И если это только мыслимо,Поторопи зарю, а — лень ей,— Воспользуйся при этом высланнымКурьером умоисступленья.

Дождь верно первым выйдет из лесуИ выспросит, где тор где топко,Другой ему вдогонку вызвалсяИ это под его диктовку.Наверно бурю безрассудств егоСдадут деревья в руки из рук.Моя ж рука давно отсутствуетПод ней жилой кирпичный призрак.Я не бывал на тех урочищахОна же ведет себя как прадед.И знаменьем сложась с пророчащимТот дом по голой кровле гладит.

И все. Вот начало другого стихотворенья:

Как всякий факт на всяком бланке,Так все дознанья хороши.О вакханалиях изнанкиНескучного любой души.

Конец еще одного:

Ничтожность возрастов клевещет.О, юные, — а нас?О, левые, — а нас левейших,Румянясь и юнясь?Дункан седых догадок — помощь!

Или:

Не хлопьями! Руками крой! — Достанет!О десять пальцев муки, с бороздой.Крещенских звезд, как знаков опозданьяВ пургу на север шедших поездов.

Чтобы еще раз показать самодовленье строк и строф, их несвязанность, — вот предыдущая:

Сейчас там ночь — за душный твой затылокИ спать легли, — под царства плеч твоих —И тушат свет, — я б утром возвратил их,Крыльцо б коснулось сонной ветвью их.………………..Сквозь столько верст прорытого прости.

Я очень прошу не обращать вниманья на разрушенный смысл; главное — разрушенье самого языка:

…Он весь в былом,Как визьонера дивинация…

У старых футуристов отсутствие смысла было еще нарочитым «дерзанием», вызовом; здесь — это естественный результат разрыва слова с его значением и слова со словом. Берется, уже немеющей рукой, первое слово, в первом виде и ставится на первое свободное место.

О, юные, а нас?Румянясь и юнясь?

«Нас» — не вызвано ничем, разве тенью рифмы «юнясь», а то было бы «мы», или «вы», или стеариновая свечка. Так же не вызвано ничем и «его» в этом начальном четверостишии:

Все в шкафу раскиньИ все теплоеСобери, — в кускиРвут вопли его.

Рвут ли вопли теплое, или вопли теплого кого-то рвут — мы никогда не узнаем. Но что русские поэты рвут «в куски» русский язык — это мы видим воочию. И продолжают разрушенье, уже по инерции, автоматически, как продолжают разрушенье России те, с которыми «свободные» поэты находятся в «смычке». Явной или тайной, преступной или невинной — это дела не меняет. Я даже думаю, что большинство новейших поэтов к этой смычке относятся «невинно», совсем внесознательно, не в пример, хотя бы, старому Эренбургу, когда-то не без способностей — ныне разлагающемуся. Он понимает, с кем смыкается: «И все же, зная кипь и накипь, и всю беспомощность мою, — шершавым языком собаки подписку верности даю…»