Мечты и кошмар

Россия эволюционировала, преуспела, по уверению г. Ландау. Двор, правда, гнил (а с ним и правительство, не забудем); автор «Смуты» не придает, однако, никакого значения этому гниению государственного аппарата. Но почему, если так, когда пришла война, — сделалась она сразу для России «непосильной», невозможной? Г. Ландау настаивает на этом, подчеркивает непосильность войны. Громадная страна, довольно благополучная в экономическом отношении; если и политически она была довольно благополучна, — почему эта война вдруг оказалась для нее до такой степени «непосильной»? С ней справились все страны мира, не исключая Германии; только одна Россия была обречена на гибель, — каким чудесным роком?

Нет, тут концы не сходятся. Логика, историческая память, здравый смысл — требуют от нас других утверждений. Во-первых: революция 1905 г. совершалась, но не совершилась, не завершилась: как революция главным образом политическая (и без того в России запоздавшая), она не могла завершиться без смены режима, без падения самодержавия. Она была насильственно прервана.

Во-вторых: период от 1905 г. до 1914 был периодом не успокоения, не мирной эволюции, — а временем нездорового оцепенения, остолбенения, причем во власти шел разлагающий процесс отмирания.

И, наконец, в-третьих: никакой «февральской революции 17 г.» действительно не было: в феврале — марте этого года только получила свое завершение революция 1905 г.

Да, загнанная внутрь — она не погибла. Онедвиженная, замершая — не умерла. Она все равно когда-нибудь проснулась бы, вышла бы наружу, доделала бы свое дело. Но, конечно, война, — всегда ужасная, всегда злая вещь, встряхивая грубым толчком, искривляет исторические пути, искажает нормально-положительные явления.

Длительность оцепенелого сна тоже имела свое влияние на характер событий в феврале 17 г. Революция вырвалась наружу сама собою, для всех как будто нежданно, бессловесная (слова сказаны были раньше), непреодолимая, как органический процесс. Она сразу победила, почти без борьбы: но борьба уже была прежде, раньше. А за период оцепенелого, насильственного сна — правительство успело дойти до такой степени разложения, что бороться было бы и не с кем.

Итак — 17 год не есть начало какой-то «новой смуты»: он только завершение, конец, замедлившаяся — но неизбежная победа русской революции.

Отсюда и вывод наш: все, кто принимают революцию

1905 г., должны принять и торжество ее, — февраль 1917 г.

Как же связаны с февралем, и чем, — октябрь, большевики?

Связаны, конечно; связаны тысячью не случайных нитей, потому что связаны, прежде всего, войной. Первая, — и единственная, — русская революция (1905–1917) не могла не быть, главным образом, революцией политической. В нормальных условиях она, конечно, была бы и революцией социальной; но социалистической — никогда. Социалистическая революция в данное время, да еще в России, да еще при пожаре войны — совершеннейший абсурд. Ее и не было. Тут согласны все, не исключая большевиков. Большевики называют то, что они сделали с Россией, «социалистическим опытом», мы — «военно-большевистской смутой», вот и вся разница. О социалистической революции речи серьезной нет ни у кого. И, в конце концов, мы даже можем согласиться с терминологией большевиков: пусть «социалистический опыт»; он ни во что, кроме величайшей, гибельнейшей «смуты» вылиться и не мог.

Почему, однако, он стал возможным, этот «опыт»? Почему, если в феврале была, действительно, победа настоящей русской революции, — так мгновенно стала эта победа поражением, падением в преисподнюю?

Мы уже говорили выше: первая победа революции — политическая, смена режима, — требует от новой власти громадной силы и неуклонной защиты нового, пока оно находится в неокрепшем состоянии. Головокружительная быстрота событий, их неожиданность, а, главное, атмосфера войны, в которой они происходили, помешала созданию нужной власти. Скажем правду: с конца февраля 17 г. у нас вовсе никакой власти не было. Не замечалось даже никакой попытки ввести стихию революции (победной!) в определенные берега. Те, кто считался властью — не властвовали, да и не могли: они чувствовали себя сами — стихией, внутри потока.

Не следует думать, что власть пришла 25 октября, что большевики — какие-то «захватчики» власти. В моем дневнике 25 октября (или даже 24-го) написано: «…город в руках большевиков. И так естественно, точно одна подушка навалилась на другую, одно бессилие на другое». И через несколько дней:

«…они еще трусят, сами не ожидали. Протянут лапу, попробуют: можно? Ничего… Возьмут! И дальше…».