Мечты и свершения

О том, что за мной ведется такая слежка, я, конечно, знал и без фельдфебеля. Его признание просто поставило точки над «и», одновременно показав, как боялось начальство коммунистического влияния в армии.

Политическая обстановка в Эстонии, особенно в период советско-финского вооруженного конфликта, была очень напряженной. В те дни в роте довольно откровенно высказывались различные мнения. И хотя большинство молодых солдат не во всем разбиралось, все же они давали отпор отдельным буржуазным отпрыскам, которые выгораживали белофиннов и даже разглагольствовали о том, что отправятся им на помощь в качестве добровольцев.

Политическая атмосфера стала еще более накаленной после заключения пакта о взаимопомощи между Советским Союзом и Эстонией. Трудовой народ приветствовал этот пакт, а богачи злобствовали. По этому пакту, в Эстонии должны были разместиться части Красной Армии. В казармах было объявлено состояние «по тревоге». Солдатам приказали спать в одежде, чтобы по первому сигналу быть готовыми к военным действиям. Покидать казарму было запрещено. Но все это были лишь чисто внешние атрибуты: воевать с Красной Армией никто не хотел, даже кадровые офицеры. Не только мой «приятель» — красноносый фельдфебель, но и командир роты высказывался в том смысле, что война с Советским Союзом — это авантюра.

Однако все это не помешало им усилить надзор за мной. Когда я решил пойти на шоссе Псков — Выру — Валга, чтобы взглянуть на проходящие там части Красной Армии, тут же явились трое вооруженных винтовками солдат и, напомнив, что казарму покидать запрещено, велели мне немедленно возвращаться.

Общаясь, насколько это было возможно, с окрестными жителями, я пытался восстановить старые и наладить новые связи с выруской беднотой. Родом из Выру и окрестных мест были некоторые сидевшие со мной политзаключенные: сапожник Тируссон, плотник Тагель. Когда-то в Выру жил художник Яан Вахтра, с которым я встречался еще в в 1922 году; уроженцем Выру был известный радикальный поэт Вальтер Каавер, который впоследствии принимал активное участие в революционном рабочем движении. Пытаясь через старых знакомых завязать новые связи, я получил возможность беседовать со многими людьми.

У меня сложилось твердое впечатление, что широкие круги трудящихся разочаровались как в буржуазной демократии, так и в дешевой демагогии фашистов. Фашистская диктатура осуществляла «политику твердой руки», загнала в подполье политическую жизнь даже самой буржуазии, оставив свободу действий только самой реакционной клике. За весьма короткий срок она доказала, что жизнь для бедняка, для трудящегося человека стала еще более невыносимой.

Экономика страны деградировала. (Правда, в какой-то степени оживилась сланцевая промышленность в результате заинтересованности фашистской Германии в сланцевом масле и бензине.) Но все другие отрасли промышленности в 1938–1940 годах вследствие ослабления связей с вступившими в войну капиталистическими государствами еще больше стали сворачиваться. Давали себя знать скудость сырья, недостаток рынков.

Важные процессы происходили в деревне. Во время гражданской войны часть безземельных, малоземельных крестьян и середняков, увлеченная демагогией и посулами меньшевиков, качнулась в сторону буржуазии в надежде стать хозяином своего клочка земли. Однако в результате буржуазной земельной реформы землю получили лишь те, кто, по довольно меткому определению буржуазного идеолога Я. Тыниссона, «был в состоянии ее обрабатывать», то есть сынки и дочери зажиточных середняков, «серых» баронов, а также офицеры буржуазной армии.

Широкие круги безземельных — бобыли, батраки, мызные рабочие — если и получили клочок плохонькой земли, то попадали из одной кабалы (помещичьей) в другую (банковскую), поскольку кулацкое государство, взяв на себя обязательство выплатить прибалтийским баронам за отчужденную у них землю, в свою очередь, стало взимать эти деньги через банки с бедняков. В результате четверть крестьянских хозяйств была продана с аукциона.

Вот почему политическое настроение трудящихся и их сыновей в солдатских мундирах было отнюдь не в пользу реакционных властей. Мне вспоминается один спор, свидетелем которого мне довелось быть в то время. Спорили кулак и батрак. Хозяин, бывший сильно под хмельком, по-кулацки спесивый и наглый, не выбирая выражений, пытался «втолковать» батраку, что они, кулаки, являются их кормильцами и что все батрацкое сословие может существовать только благодаря им, кулакам. Батраки, мол, обнаглели, утратили уважение и благодарность к хозяевам, которые носятся с этим дерьмом как с писаной торбой…

— Ну-ну, хозяин, вы все-таки держитесь в рамках, — оскорбился батрак, — я так с собой говорить не позволю.

— В каких еще рамках! Все вы — коммунисты, всех вас надо засадить за решетку, — не унимался кулак.

— Нет, хозяин, я не коммунист, коммунисты хотят все поделить поровну, жены у них и то общие, мне это не по вкусу, я социалист! — оправдывался батрак.