Медсестра

Женили Грабова всем поселком. Так настояли свекор со свекровью: если уж гулять, то пусть пыль столбом летит. Но восемь больших столов всех гостей не вместили, а потому многие менялись. Те, кто не числился в близких да друзьях грабовской семьи, приходили на час-полтора, дабы выпить чарку-другую за молодых да освободить свое место еще не сидевшим, толпившимся на крыльце Дома культуры, где происходил свадебный пир. Кузовлев на празднество не пришел, хотя сам Ефим Матвеевич уговаривал его заглянуть, поздравить молодых. Хирург отказался наотрез.

— Не понимаю хирургов, странные они люди! — вздыхая, признавался Конюхов дородной Полине Сергеевне, сидевшей рядом, поскольку жена Ефима Матвеевича по полгода, а то и больше проводила у дочери в Санкт-Петербурге, нянча внуков и смело поручая секретарше присматривать за мужем в вопросах питания и постирушек.

Сама же Полина Сергеевна, миловидная и отзывчивая, успела схоронить четырех мужей и теперь приглядывала себе пятого. Может быть, поэтому все с завидной смелостью за ней ухаживали, но вступать в брак не решались.

Молодожены сидели во главе стола, оба притихшие, серьезные, молчаливые, терпеливо покорясь заведенным веками свадебным порядкам. За стол все сели в полдень, и до десяти вечера молодым покидать стол не разрешалось, а значит, надо сидеть и ждать. Пётр вообще не пил, Алена же еле пригубливала, выслушивая поздравления и пожелания на будущее.. Еще раньше оба решили, что будут жить у Петра. Дом требовал ремонта, но надвигалась зима, и все перенесли на весну и лето.

Через три дня Нежнова объявилась на работе — и потянулась обычная жизнь, но Станислав Сергеевич

дежурил уже с другой медсестрой, веснушчатой Риммой, которая с восторгом смотрела на Кузовлева и громко хохотала, если он произносил что-то шутливое. Проходя мимо Станислава Сергеевича, Алена с ним здоровалась, и он отвечал ей приветливым кивком, но заговаривать друг с другом они не пытались,

Римма не раз подкатывалась к Нежновой, выясняя главный вопрос, почему она отказала Кузовлеву, предпочтя Грабова.

— Конечно, наш бригадир-орденоносец поосанистей, помощнее, да и всем видом повнушительнее Станислава Сергеевича, но Кузовлев умен, с юмором и перспективен в плане переезда, — болтала она. — Не жалеешь, что отдала такого мужика?!

— Ты возьми сначала! — холодно бросила ей Алена.

Вскоре Алена забеременела и родила дочь. Петр ждал сына, но и появлению девочки, которую назвали Катериной, в честь его матери, обрадовался несказанно, носил малютку каждый вечер на руках, сам ее укачивал, лаял по-собачьи, гоготал, шипел по-гусиному, мяукал по-кошачьи, разливался соловьем, развлекая младенца. И все, глядя на счастливого отца, только умильно вздыхали и радовались вместе с ним.

Через погода после рождения ребенка Грабов вдруг запил и почти, неделю не просыхал, поглощая по три-четыре литра крепчайшего самогона за день. Он даже же мог заползти в избу. Падал в сенях и мертвецки спал до утра. Потом, не заглянув в горницу, уходил пьянствовать с дружками. Ни отец Петра, ни Ефим Конюхов не могли-ни остановить, ни понять этого внезапного срыва лучшего рыбака Заонежья, вдруг запившего горькую. Сам же бригадир изливать душу никому не собирался, а Нежнова, которая при регистрации брака оставила свою фамилию, на все удивленные расспросы свекра и свекрови рассказала лишь, что они крупно повздорили и Грабов по-хамски ударил ее, разбив губу, нос и бровь. Других объяснений родителям не потребовалось.

Ровно через семь дней Грабов прекратил запой и уже ни капли не брал в рот спиртного, словно и не было в его жизни этой страшной недели. У его собутыльников вытягивались физиономии, когда он с угрюмым видом проходил мимо, не отвечая на их приветствия.

Даже Аграфена Петровна дивилась таким выкрутасам зятя. То по три-четыре литра самогона каждый день, то, зайдя к ней в гости, от кружки домашнего пива наотрез отказался. И оба молчали, набрав в рот воды. Раньше хоть дочь всем с матерью делилась, а едва замуж вышла, ни слова не добьешься. Еще большей молчуньей, чем сам Петр, стала.

—Что-то неладно у них, Петровна, — навестив как-то занедужившую подругу, призналась в своих тревогах Катерина Грабова. — Сын ласкуном-теленком у нас никогда не рос, но и когда с войны пришел, частенько улыбался и в глазах веселая искорка мелькала, а теперь будто выстужен взгляд, точно с кем-то смертельную битву ведет. Что у вас происходит, сынок, спрашиваю — молчит. Ты не бьешь ее? Говорит: пальцем не трогаю. А тут пришел, вижу — слезы на глазах. Что, про что — опять молчит. Я только чувствую, что болит у него все, извелся он, исстрадался, мучает твоя дочь его нещадно, кровь пьет, а за что, почему, понять не могу. Расскажи мне, ведь у нее кто-то другой был, хирург, что ли, а выходить Алена за Петра не собиралась, ты сама мне накануне сватовства в том призналась. Почему же вдруг пошла, что случилось?

Аграфена Петровна от таких слов сватьи даже поднялась, принесла пива позабористее, выставила блюдо с шаньгами. Неладное у молодых она и сама