Медвежатник

Заказав Ивашкину необходимый инструмент, Паршин поехал домой. Ванька ему попался плохонький - еле тащился. Паршин машинально прислушивался к столь же тщетному, сколь непрерывному, извозчичьему "ну-ну", на которое жалкая клячонка не обращала никакого внимания. Выведенный из себя возница привстал на козлах и, привалившись животом к передку пролетки, принялся стегать лошадь. С неожиданным интересом Паршин следил за взмахами извозчичьей руки и прислушивался к хлестким ударам кнута.

- Будет, ну тебя! - с досадой сказал Паршин.

- Да как же, ваше степенство! Кабы я не понимал, кого везу, а то видишь... У, тварь! - и извозчик снова размахнулся. - Ее кормишь, кормишь, а она...

- Врешь ведь, - проговорил Паршин. - Небось и забыл, когда последний раз овес давал.

_ Овес?! Мы на сечке. С брюха смотрит как жеребая, а силы-то и нету.

- Так бы и говорил - сечка! А то "кормим"... - Паршин поглядел на залатанный, выцветший кафтанишко возницы, на нескладные большие рукавицы, перевел взгляд на испитое лицо с обвислыми, словно выдерганными усами и редкой бороденкой.

- В отхожем, что ли?

- А то как же. В отхожем.

- Так тебе бы давно уже в деревню пора.

- А то как же, пора.

- Чего же ты тут маешься?

- Маюсь. А то как же?..

Извозчик сел совсем боком и принялся рассказывать Паршину длинную историю о том, как он всю зиму мается в Москве, как невозможно стало свести концы с концами, так как он - один мужик на весь двор. А тут еще сноха-солдатка погорела, так и вовсе хоть плачь. Заработал полтораста за зиму - все в деревню отправил. Теперь вот нечем хозяину извозного двора за солому платить...

- А ты из каких?

- Куркинские мы.

- Михайловской волости? - подавшись всем телом вперед, быстро спросил Паршин.

- Михайловской. А то как же?.. Да вы нешто знаете?

Паршин внезапно умолк. Извозчик, привыкший ко всяким седокам, попробовал было еще говорить, но, увидев, что седок уткнулся носом в шубу, снова повернулся к своей клячонке и принялся чмокать.

А Паршин исподлобья глядел на его выгнутую кренделем спину и думал. Думал о родном Куркине, из которого ушел молодым парнем; о том, что, наверно, в Куркине и сейчас много таких вот мужиков, готовых целую зиму промаяться на морозе, без сна, впроголодь, чтобы отдать погоревшей снохе полторы сотни, собранные по двугривенным, по четвертакам, выстеганные из костлявой спины клячонки. И сколько такой мужик перевидает за свою долгую жизнь, что ездит извозчиком! Сколько добра и зла пройдет перед его глазами. Сколько воров, громил и убийц перевозит он, каких разговоров наслушается по чайным, как наудивляется легкой жизни господ и разных лихих любителей чужого добра! И ни разу не шевельнется у него мысль, что-де можно бы и самому попробовать этой легкой жизни. Что ему стоило бы темной ночью скинуть где-нибудь в переулке пьяного седока или ограбить старушку, что попросила его подождать с вещами у дверей? А ведь вот не соблазнился же он этой жизнью, не пошел ни на кражу, ни на убийство! Так почему же он, Паршин...

Паршин еще глубже уткнул лицо в бобры и ниже надвинул шапку, словно боялся, что мысли его звучат на всю улицу. Не впервой приходило ему в голову это "почему". Почему все-таки большинство людей не соглашается свернуть на ту дорогу, которой пошел он, Паршин? Боятся? Нет, он знает среди честных людей вовсе не трусов. Недостаточно умны? Ерунда! Среди честных людей гораздо больше умных, чем среди воров. Слишком умны? Тоже неверно. Свет полон честных дураков. Ага, вероятно, дело в условиях, с молоду определивших путь того или иного человека. Скажем, Вершинин привык к чистой, сытой жизни, занимал хорошее положение. Легко ли сказать: правитель дел железной дороги! И всего-то одна маленькая слабость была у него - картишки. Любил метнуть банк в клубе. И дометался. Проиграл казенные деньги, пробовал отыграться - пустил в ход приданое жены. Не зря, видать, говорят: "Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался". Просадил Вершинин и приданое. Занял где мог - тоже проиграл. Отдавать нечем. Тут и подвернулся первый плохо лежавший чужой бумажник. Соблазнился, и... пошло.