Медвежий клык

Нарты ухнули в засыпанный снегом овраг, рванулись вверх. Зазевался Петька, не дернул вовремя вожжу. Кинулись олени вбок, что-то хрустнуло под Петькой, осело… Он соскочил с нарт, взбежал с упряжкой по склону вверх и все понял: копылы с одной стороны нарт сломались.

— Бандюги! — крикнул Петька на оленей, взял из-под шкуры топор и побежал к леску.

Срубил несколько березок толщиной в руку, очистил сучья, обрубил, приставил к поломанным копылам, крепко-накрепко прикрутил тынзеем. Потом вскочил на нарты, поплясал — ничего, держится — и схватил хорей:

— Вперед, бандюги, вперед!

День давно померк. Блеклые полосы северного сияния забегали по небу, и сквозь них слабо просвечивали зимние звезды. А Петька все мчался и мчался по тундре. Он кричал на белых куропаток, чуть не вытянул по спине удиравшего зайца. Видя такое дело, звезды подымались чуточку повыше, чтоб Петька не задел их ненароком, не сшиб своим длинным хореем.

Вот и лес, и два чума на полянке, и лай собак. Здесь первая бригада их колхоза.

Из крайнего чума вышел человек, посмотрел на него и скрылся за кожаным пологом. Петька подъехал к чуму, привязал оленей. Стряхнул с себя снег. Постоял немного, посмотрел на зеленоватое сияние над тундрой. Потом зажмурил глаза и открыл их. Подошел к чуму, но войти не решался, медлил и молчал. Затем махнул рукой, резко откинул у входа шкуру и шагнул внутрь.

После блеска снегов и ветра в чуме показалось темно и жарко. Но скоро глаза привыкли, и Петька увидел чайник на железной печке — ага, уже поставили! — и хозяйку с шитьем в руках. Хозяйка шьет и медленно покачивает ногой ребенка в люльке, обтянутой кожей. Ребенок то кричит, то замолкает…

Хозяин, дядя Степан, вырезает на моржовой кости фигурку оленя — Петька различает тонкие веточки закинутых в беге рогов. Во все глаза смотрят на приезжего детишки, и глаза у них от этого, как у совят, круглые и неподвижные, и в них отражаются огоньки упавшей из печки хворостины. Да это и ясно: не так уж часто заезжают в чум новые люди.

Хозяйская дочка Марина на корточках сидит у столика и режет на куски оленье мясо. Черные косички ее с белыми бантиками аккуратно заплетены. Глаз не видно: она боится порезать пальцы, смотрит на мясо и бросает куски в кастрюлю с водой. Видна только щеточка черных-черных, точно нечаянно закоптила их над лампой, ресниц. Повернулась боком, моя в кастрюле мясо, и ее пимы, отороченные поверху песцовым мехом и расшитые синими и желтыми сукнами, вспыхивают в отблесках огня.

Этим летом, кончив в поселке семилетку, она приехала в отцовский чум.

Петька — еще мальчишка, и никто не обращает на него внимания. Все заняты своим делом.

Поспевает чайник, кипяток выплескивается из-под крышки, и капли шумно разбегаются по раскаленному железу.

— Садись, чай пить будем, — говорит дядя Степан.

Они пьют чай.

— Как пастьба? — баском спрашивает Петька.

— Ничего, — говорит Степан. — Скоро кончится. Вчера новый участок разведал. Перегонять стадо будем.

— Ясно, — отвечает Петька и оглядывается по сторонам. Ну что бы, что бы еще такое спросить у Степана?

— Пора бы тебе окошко вставить. А то живешь впотьмах. Нехорошо. У нас в каждом чуме окна.

— А ты еще не бросил пастушить?

— Я? Зачем — бросил? — недоумевает Петька. — Ни за что не брошу.

— Чего ж говоришь, как люди из красных чумов?

— А что, плохо говорю?

Марина выходит из чума и возвращается с кастрюлей снега. Она ставит ее на печку и начинает ножницами резать кусок синего сукна на узкие полоски.

Петька не слышит ответа Степана и говорит:

— А мы на этой неделе двух дикарей подстрелили.

Дикари — это лесные дикие олени. И Петька подробно рассказывает, как его отец заметил дикарей, как они подкрадывались к ним, и кончает тем, что мясо дикаря куда вкуснее мяса обычного оленя.

Потом Петька выпивает с двумя кусочками сахара двенадцать чашек чаю и выходит из чума. Развязав оленей, он минуты две медлит, поглядывая на чум. Может, кто-нибудь выйдет из него… Из чума никто не выходит. Крепчает мороз. Пуще разгорается над головой зеленоватое сияние.

Петька гикает на оленей, падает на рванувшиеся нарты, и олени вихрем несут его сто километров по той же дороге к своему стойбищу.

Когда он влез в чум, все уже крепко спали. Давно спали; стекло лампы остыло и обожгло холодком Петькины пальцы. В чуме выстыло и было не теплее, чем на улице. Петька быстро разделся и, дрожа от стужи, полез под занавеску, на свое место, между отцом и тремя братьями-малышами. Укутался шкурами, поглубже вдавил в них голову.

Отец перевернулся на другой бок, посопел и негромко спросил:

— Зуб-то отдал?

— Отдал, — сказал Петька и залился жаром, нащупав на груди теплую цепочку с кривым гладким клыком.

Отец мгновенно заснул, а Петька вздохнул, поплотнее прижался щекой к оленьему меху, такому же, наверное, мягкому и теплому, как и черные косички Марины, которых он ни разу еще не коснулся.