Меланхолия

Было чудовищно неудобно. Она упиралась руками и коленями, но все равно моя левая ладонь подпирала ее голый живот, придерживая и помогая, словно толчки могли столкнуть хрупкое равновесие, разбить слабый контакт, разомкнуть гальванизирующее соединение шокотерапии, и приходилось сосредотачиваться на каждом кончике пальцев, чувствуя как мизинец сползает вниз по гладкой коже, и как правая рука сжимает бедро, где расплываются зародыши синяков, потому что мы балансируем над бездной, в которую должны и не можем упасть. Страх, асфиксия, стыд распускают драный зонтик условной страсти, заставляя кусать губы, чтобы ни один стон не прорвался сквозь металлические кусты, чья ржавая пыльца сыпется на соединенные по-звериному тела. Что угодно, но только не любовь и, даже, не физиология. Тоска по жизни, которая оказалась вовсе не бескрайней, а вполне обозримой и конечной, неправильной и враждебной, оправданной не положением, не деньгами, а таким вот стремительным и невозможным соитием в жаркой оболочке пролетевшей мимо смерти...

- Да... Да... На нас напали... Не знаю, - говорит Сандра в телефон. Позднее утро готово застать нас на заброшенной дороге, среди узких хлопковых полей, за которыми темнеет лес. Клочья тумана цепляются за кусты и кажется, что белоснежные коробочки все еще дожидаются часа сбора урожая. Двери машины распахнуты и теплый ветер по-щенячьи облизывает разгоряченную кожу. - Черт вас возьми, Жан, в нас стреляли! Да... Как только вы ушли.

Девушка сидит на заднем сиденье, выставив голые ноги наружу, оглаживает колени и вслушивается в далекое бормотанье. Безнадежно. Там должно быть все безнадежно.

- Безнадежно, - соглашается она и захлопывает сотовый. - Безнадежно...

- Бывает, - соглашаюсь. Открывать глаза не хочется, но и так прекрасно чувствуется малейшее движение и букет эмоций - удивление, испуг, разочарование, интерес. Сандра разглядывает собственные ноги, изучает топографию покушения и бегства, за каждым движением которых стоит большая или маленькая отметина. Приподнимает край юбки и снова кусает губы. Стыд?

- А трусы-то куда делись? - спрашивает себя. - Впрочем, ладно...

Откидывается и закладывает руки за голову, бесстыдно подставив ноги не стихающему ветру. Глухая пора рассвета располагает к необязательной беседе.

- Интересно, а как это начинается? Что-то болит? Или в одно прекрасное мгновение мир просто необратимо меняется?

- Меняешься ты сам. Нечто сдвигается со своего места, нечто важное, но незаметное, и старый мир в тебе умирает. Сначала страшно и тебя охватывает подозрительность. Все приобретает новый смысл. Окружающее каким-то образом - хотя и незначительно - меняется; восприятие само по себе остается прежним, но возникает какое-то изменение, из-за которого все окутывается слабым, но всепроницающим, неопределенным, внушающим ужас свечением. Жилье, которое прежде ощущалось как нейтральное или дружественное пространство, теперь пропитывается некой неуловимой атмосферой, "настроением". В воздухе чувствуется присутствие чего-то такого, в чем не можешь дать себе отчета - подозрительное, неприятное, жуткое напряжение...

- Я это прекрасно сейчас понимаю.

- Не понимаешь. Это совсем другое. Невыносимость, мучение и стремление дойти до какой-либо определенной идеи, потому что она может освободить от невыносимого груза. Сейчас - просто ощущение близости понятной смерти, объективной, объяснимой и разложимой в обыденных координатах жажды власти, денег, страсти... А там ты утрачиваешь власть над вещами, теряешь малейшие опоры и лишь обретение их даже в самом сумасшествии приносит с собой уверенность... Внезапное ясное - пусть даже ложное - сознание реальности немедленно оказывает успокаивающее воздействие. И тут уже не важно, в чем черпается твоя уверенность - в преследовании, в преступлении, в обвинении, наступлении золотого века, в преображении, в собственной святости. Это непосредственное знание о значениях, непреодолимо навязывающее себя. Непреодолимо.

- Изменение... Забывчивость... Какая разница? Мы так много забываем, что умираем каждую секунду, а боимся какой-то невозможной смерти. Что же это, как не сумасшествие? - она приподнялась и прижала губы к моему уху. - Я не помню первую любовь, не помню первую страсть. Нет, я знаю, что они были, я знаю обстоятельства, погоду, но что из этого? Это был кто-то чужой, какая-то далекая и неприятная кукла.

Я отстранился от щекотки и Сандра снова легла, лишь ее рука продолжала сжимать кожу сидения рядом со мной и тонкие морщинки разбегались из под грязных пальцев. Требуется немного времени, чтобы лоск цивильности слез такими вот царапинами, заусенцами, изломанными ногтями и лохмотьями маникюра.

- Интересно, - вклинился маленький паршивец, - а она бреет лобок?

Старик отпустил дежурную затрещину. Может быть, ему тоже было интересно? Паршивец не протестовал.

- Да ладно тебе, - примиряюще пробормотал он. - Какие теперь могут быть секреты?

Старик натянул поглубже кепку и поплотнее обхватил себя руками. Все-таки ему было холодно.

- Я не о секретах, а о приличии...