Мелгора. Очерки тюремного быта

Был день 1 мая. Мы отмечали праздник скромно, по-семейному. Жена, тёща, сын — детсадовского возраста. На столе — нехитрое угощение на фоне тотального продовольственного дефицита в стране: тушёная картошка с мясом, винегрет. Дело было в 1988 году, во времена жесточайшего «сухого закона». По этой причине середину стола украшал графинчик с чистым медицинским спиртом.

Я пригласил Другова к столу, налил ему стопочку. Он едва не прослезился, сказав прочувственно:

— Приходилось мне сидеть за роскошными банкетными столами, пить самые изысканные вина и коньяки. Всё забылось, стёрлось из памяти. Но вот этот винегрет, эту рюмку неразбавленного спирта я буду с благодарностью помнить всю жизнь!

Долгое время не удавалось навести порядок в столовой жилзоны. Вольнонаёмная заведующая вконец проворовалась. Однажды оперативники по «наколке» зеков хлопнули её, как говорится, с поличным. Запершись от них в туалете, дама попыталась запихнуть в унитаз несколько килограммов «сэкономленного» ею на зековских порциях сливочного масла.

Другой вольнонаёмный завстоловой сам не брал ничего, но позволял растаскивать пищу кому попало. Целый день из столовой в отряды шныряли гонцы, неся миски, бачки с мясом, жареной картошкой и прочими тюремными деликатесами для активистов и блатных.

Один повар из числа заключённых, умыкнувший несколько пачек чая, который должен был «запарить» на завтрак в общем котле, решил спрятать их в ящике электрощита. И коснулся лысой головой оголённых контактов. От удара током бедолага умер мгновенно, щедро присыпанный чёрными чаинками из разорванных в конвульсиях пачек…

Порядок в столовой навёл осужденный к четырнадцати годам лишения свободы бывший генеральный директор треста столовых и ресторанов Краснодарского края Шведенко.

Молодой, лет тридцати пяти, холёный, умудрявшийся выглядеть вальяжно даже в зековской робе, впрочем, с иголочки новой, тщательно отутюженной, Шведенко как-то незаметно отвадил от котла всех — и активистов, и блатных. А вскоре заверещали недовольно и вольнонаёмные вороватые складские бабёнки. Знающий своё дело зек категорически отказывался принимать в столовую залежавшиеся, подпорченные продукты, которые за бесценок скупала где-то и норовила скормить зекам интендантская служба. В этом вопросе, к слову, он обрёл в моём лице, как начальника медчасти, надёжного союзника.

В конце восьмидесятых годов все «хозяйственники» попали под амнистию, и с полученным в зоне опытом, знанием блатного мира, наверняка хорошо вписались в как раз только набиравшую обороты «рыночную» экономику…

А вот Гуркин не дожил до амнистии несколько месяцев. Сын его и впрямь ходил в высоких столичных чинах. Приехав к отцу на свидание, он накормил его деликатесами, в том числе копчёной колбасой. У старика случился приступ панкреатита. Спасти в районной больнице Гуркина не смогли. Связей сына хватило даже на то, что вопреки существовавшему в те годы законодательству ему выдали тело умершего отца-заключённого с тем, чтобы он смог похоронить его на кладбище в родном городе.

Другов, как мне рассказывали, скончался от инфаркта через год после освобождения.

18.

Ещё о мелгоровских типажах, теперь вольнонаёмных.

К слову вспомнилось.

В те годы во всём Акбулакском районе, на территории которого располагалась Мелгора, кроме Гуркина числилось, согласно Всесоюзной переписи населения, всего два лица еврейской национальности. Одним из них был Матвей Моисеевич Рабинович, вторым (или второй?) — его престарелая мама. Матвею Моисеевичу, или, как звали его знавшие близко, Моте, было под шестьдесят. Его маме — и вовсе под девяносто.

Когда-то Мотя служил опером в уголовном розыске милиции соседнего городка Соль-Илецка, но по причине пристрастия к "зелёному змию" был уволен досрочно и без эмвэдовской пенсии.

— Мы, евреи, пить не умеем, — объяснял Мотя. — Нам надо либо всю жизнь трезвенниками оставаться, либо уж пить до конца, и с этим ничего не поделаешь…

Впрочем, по-настоящему пьяным Мотю никто никогда не видел. Выпивать он начинал с утра, что-нибудь непритязательное — портвейн, водку, а то и самогон. При этом свою работу "вольнонаёмного" юрисконсульта в исправительно-трудовой колонии усиленного режима на Мелгоре исполнял успешно, начальство его ценило. Разве что запашок иногда выдавал.

А ещё Мотю часто посылали в командировки, особенно в Москву, когда надо было что-то достать для зоновского производства, "выбить", как говорили тогда, сверх лимитов. С этим он справлялся отлично. Набирал в оперчасти целый портфель изъятых у зеков "шаробешек" — разных ножичков с наборными плексигласовыми рукоятками, авторучек, мундштучков, резных курительных трубок, и отправлялся в столицу. Там презентовал все эти ничего не стоящие, но оригинальные, окутанные ореолом секретности "мест не столь отдалённых", безделушки, и добивался желаемого.