Мельком

Вернулся полковник — окружной атаман, — занял председательское место и заговорил — только не о генерале и его миссии, как все ожидали, а о программе заседания:

— Ну, какие у нас вопросы сегодня, господа!

— Да вот… по поводу ходатайства о ссуде…

— Отказ? Ничего, опять напишем.

— А что генерал? ничего не сообщил?

— Генерал забрал все нужные справки. Теперь, надо думать, отказа не последует: все основания выяснены… Напишем снова.

— За тем только и приезжал — забрать данные? Это мы бы и по почте ему выслали…

— Ну, все-таки… Войсковой наказный атаман пожелал, чтобы он самолично убедился. Тем более, что был запрос от попечителя харьковского округа, действительно ли в нашей станице такой голод, что необходимо возможно скорее закончить учебный год и распустить учащихся, как доносил ему заведующий мужской гимназией. Ну, я доложил, что голод пока — не голод, а вопрос серьезный. А еще, может быть, серьезнее будет семенной вопрос — по весне… А уж что мы с ним будем делать — Господь один ведает… Будем писать…

— Писать… надо писать… — повторило обывательское эхо.

— Писать… эх-ма-хма!.. — горестно вздохнул окружной атаман.

Чувствовалось, что переполнена и его душа оцетом и желчью, но по долгу службы он должен был иметь вид не угнетенный и безбоязненно-бодрый. И как бы для того, чтобы не давать унынию овладеть обывательскими мыслями, полковник поставил на обсуждение деловой вопрос о форме сахарных карточек. Мысли, высказанные при обсуждении этого вопроса, были очень дельные, тонкие, остроумные, но я не дождался резолюций и ушел до окончания заседания, легкомысленно поддавшись соблазну перекинуться в картишки в приятельской компании.

Шли мы не спеша по темным улицам станицы, звонко хрустел укатанный снег под ногами, морозным блеском сверкали звезды, тихо и мутно грезили во сне закутанные ставнями дома — безмолвие морозного оцепенения было разлито кругом.

— Пишем, — мрачно говорил один из моих партнеров, кутаясь в воротник, — что ж мы больше можем? Привыкли уповать. Мы — зрители. Можем роптать, тосковать, критиковать — порой очень горячо и едко, — но шаг к действию для нас то же, что шаг в бездонную пропасть… Кабы кто сделал, мы бы вздохнули с облегчением, похвалили бы… Прикажут — исполняем по мере разумения. А без приказа, самостоятельно приступить к общественному действию — нет! Как хор ребят-школьников без учителя издает лишь разноголосый телячий рев, так и мы… навыка нет…

— Но ближайшие вопросы? Недосев, например?

— Что ж недосев? Писали. Мы писали, нам писали. Вот тракторов все ждем — хорошая вещь, говорят. Был нам запрос из министерства земледелия: не надо ли тракторов? — Как не надо, пожалуйста!.. Написали требование сразу на десять штук. Думали: казенное, мол, бесплатно или в долгосрочный кредит. Прошло месяцев пять, опять бумага из того же министерства: цена тракторам по курсу — вот какая, сколько желающих приобрести по этой цене? На этот раз только два землевладельца заявили желание — серьезные люди. Послали требование на два трактора. Сейчас осьмой месяц проходит — ни слуху ни духу на эту бумагу!

— А других мер не пробовали?

— Насчет недосева? Нет, и еще писали. Вынесли резолюцию, что необходимо беречь рабочий скот. Послали ходатайство, чтобы ее приняли в соображение при реквизиции.

— И что же?

— Взяли по реквизиции с нашего округа пятьдесят тысяч голов… Преимущественно — быки. И какие быки!.. Взяли летом, в самое горячее время. И сейчас стоят по загонам — сморили зря скот и от работы отняли… Теперь еще одиннадцать тысяч требуют… Да не наберут! — прибавил он желчно.

Помолчал хмуро. В морозной тишине потрескивали старые заборы, визгливо скрипели наши шаги — и никаких звуков кроме, одна беспредельная немота.

— Вхожу я в эти комиссии по реквизиции, — мрачно продолжал мой партнер. — Такое чувство, знаете, всякий раз едешь и думаешь: вернусь или нет целым? На ком же и срывать народу горе и озлобление, как не на нашем брате?.. Укокошат в один прекрасный день и — все… А что мы можем? Смотришь: как там у вас? не добьется ли чего Дума?.. Нет?.. Эх-ма-хма!..