Меморандум

Поэтому наверное, третий раз за вечер приметив подозрительного мужчину с глазами голодной гиены, раздольно улыбаюсь и решительно направляюсь к нему познакомиться, чтобы максимально облегчить его работу. Только тот скрывается в толпе, а я тру виски, вспоминая где же я мог видеть его, и удивляюсь: он следит за мной явно не с целью облагодетельствовать, возможно просто убить, а из нас двоих боится почему-то он, потенциальный убивец. Перед глазами мелькнула физиономия штатного врага из институтской юности. «Не удивлюсь, если это Сашка Питеров, почему бы и нет, вполне логично, только что же он, так ничему и не научился…», — подумалось вдруг и улетело прочь. И я вздыхаю как тот старчик-отшельник: опять мимо, чем же я Господу не угодил.

Конечно же все мы, земнородные люди-человеки, похожи друг на недруга, ибо все потомки прародителя Ноя и души наши сотворены Единым Господом, а тела — матерью-природой, и конечно же все абсолютно разные, ибо уникальны и неповторимы. Почему-то именно эта мысль упорно ползает по лабиринтам извилин моего траченного грехом мозга.

Между тем стою у изголовья бездыханного тела моего старинного друга Юры. Он предупреждал о скором своем исходе, но как всегда мы с гневом отвергали даже саму изреченную мысль, как теоретический посыл, ведь мы его любили, а он возьми да и сделай то самое неприятное — покинул бренное тело, вышел из него и сейчас видимо-невидимо посмеивается над нами. Сообщила о его уходе незнакомая женщина. Юра почему-то скрывал её от всех. А эта Светлана оказалась единственной верной ему женой, никогда не оставлявшей его, помогая сочувствием, деньгами, простой бабьей добротой — чаще издалека, иногда приближаясь к нему на расстояние протянутой руки, которая гладит по плечу: успокойся, я рядом, мне ничего от тебя не надо, лишь бы ты был счастлив. На ее лице, опухшем от слез, все еще проступали черты благородной красоты, в словах — удивительная кротость.

А Юрка неподвижно лежал в деревянном ящике и улыбался, шельмец, будто зэк, вышедший на свободу: за спиной полное унижений заключение, впереди — солнце, радость, свобода. Между словами «ваш друг Юра умер» и первыми словами третьей кафизмы на меня налетели мрачные помыслы, навалилась тоска и черный, словно кипящий битум, траур. Только зайдя в церковь, получил свою очередь чтения Псалтири, хрипло прочел первые слова: «Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя. Господь утверждение мое, и прибежище мое, и Избавитель Moй, Бог мой, Помощник мой, и уповаю на Него, Защититель мой, и рог спасения моего, и Заступник мой. Хваля призову Господа и от враг моих спасуся.» — и тоски, как не бывало! После завершающих: «Ты бо еси Путь, и Истина, и Живот, и Тебе славу возсылаем…

» — передал пост следующему, а сам подошел к мирно возлегающему и не мог оторваться от этой улыбающейся физиономии.

Большая разница между похоронами неверующего и проводами в блаженную вечность христианина. Там — рыдания, тоска, на душе тяжесть, здесь — тихая застенчивая радость: еще один прошел наземные испытания и взлетает в сияющие Небеса. Уходящие в вечность оставляют нам исчезающий след — вот это умиротворенное лицо, так реактивный лайнер, набирающий высоту, оставляет в небесной синеве белую пушистую полосу инверсионного следа, а дети тянут ему вслед ручки и просятся на небо, а жены летчиков тихо улыбаются: полет проходит в штатном режиме, а поэты хватаются за блокнот и быстро-быстро записывают вспыхнувшие в сердце высокие слова о высоком полёте.

Очень плохо было на душе, когда хоронил неверующих друзей, знакомых, соседей. Спокойная и удивительная тишь стояла на душе, когда провожал в последний земной путь родителей, Димыча, Вениамина, Вовку-дока — намоленные и смиренные уходили они в дорогу. Но какая необъяснимая радость, тихая и светлая, полная надежд и надмирного покоя снисходит с Небес, когда вот так, под неусыпаемую Псалтирь разглядываешь на лице упокоившегося друга едва заметную улыбку: готовься, брат, и ничего не бойся, ты — следующий. «Летит, летит по небу клин усталый — Летит в тумане на исходе дня, И в том строю есть промежуток малый — Быть может, это место для меня!» — мы с Юрой иногда пели эту песню, неумело, надтреснутыми голосами, но почти всегда со стекающей по скуле непрошенной слезой. Вот и сейчас она добралась до подбородка и упала на заросшую седой щетиной морщинистую ланиту друга. …Эти щеки, которые я троекратно целовал сам не знаю сколько раз. Где теперь твои шутки, мой бедный Йорик, мой безмерно богатый Юрка, в какие роскошные дворцы-чертоги ты убываешь вечерним рейсом?..