Мемуары

Теперь красавец медленно обращает профиль к темному зрительному залу, под ровными, округлыми густыми бровями из черных зрачков сверкает нетерпеливый и беспокойный взор, быстро перескакивая от одной точки к другой. Так настоящий охотник высматривает добычу, готовый одним прыжком броситься на намеченную жертву. Но пока что — взор этот только мерцает, не загорелся еще ярким пламенем, а медленно ощупывает ряды лож и, минуя мужчин, оглядывает, как продажный товар, женщин. Незнакомец рассматривает их одну задругой, выбирая, как знаток, и чувствуя, что и они рассматривают его; при этом слегка приоткрываются сластолюбивые губы, и зарождающаяся улыбка этого сочного рта южанина теперь впервые обнаруживает белоснежную, сытую, чувственную челюсть. Пока эта улыбка еще не имеет в виду какую-либо одну женщину, пока она еще обращена ко всем — к женщине как таковой. Но вот он приметил в одной из лож знакомую: его взор сразу становится сосредоточенным; бархатный и вместе с тем искрящийся блеск сразу заливает глаза, которые только что глядели нагло-вопрошающе, левая рука отделяется от шпаги, правая хватает тяжелую шляпу с перьями, и так он подходит к ней, с еле уловимым приветом на устах. Мускулистая шея грациозно сгибается для поцелуя над протянутой рукой, он тихо говорит ей что-то. И по смятению и смущению дамы ясно заметно, как нежно и томно звучит для ее слуха этот певучий голос; затем она оборачивается и представляет незнакомца своим спутникам: «шевалье де Сейнгаль». Поклоны, церемонии, учтивости, гостю предлагают место в ложе, от которого он скромно отказывается; обмен любезностями переходит, наконец, в беседу.

Постепенно Казанова возвышает голос, направляя слова через головы окружающих. Он по-актерски придает гласным мягкую певучесть, а согласным — ритмическую раскатистость. И все слышнее раздается его голос из рамок ложи, громкий и настойчивый, ибо он хочет, чтобы насторожившиеся соседи слышали, как остроумно и свободно разговаривает он по-французски и по-итальянски, как ловко цитирует Горация… Как бы невзначай кладет он руку в перстнях на барьер ложи таким образом, чтоб издалека можно было видеть дорогие кружевные манжеты и, прежде всего, блеск громадного солитера на его пальце. Теперь он предлагает кавалерам из усыпанной алмазами табакерки мексиканский нюхательный табак «Мой друг, испанский посланник, прислал мне его вчера с курьером», доносятся его слова в соседнюю ложу, а когда один из кавалеров вежливо восхищается миниатюрой на табакерке, он бросает небрежно, но достаточно громко, чтобы его слова распространились по залу: «Подарок моего друга и милостивого государя, кельнского курфюрста».

Так он болтает, по-видимому, совершенно небрежно; однако, рисуясь, хвастун в то же время зорко следит глазами хищной птицы за производимым им впечатлением. Да, все заняты им, он ощущает на себе любопытство женщин, чувствует, что вызвал внимание, изумление и восхищение, и все это придает ему еще больше смелости. Ловким маневром он перебрасывает разговор в соседнюю ложу, где сидит фаворитка герцога, и благосклонно- он это чувствует- слушает его прекрасную французскую речь. И с почтительным жестом, рассказывая о какой-то красавице, он рассыпает перед ней галантности, которые она принимает с ответной улыбкой. Теперь его друзьям не остается ничего другого, как представить шевалье высокопоставленной даме. И дело уже в шляпе. Завтра он будет обедать с высшими представителями города; завтра вечером он в одном из дворцов предложит устроить маленькую игру в фараон и будет обирать их, завтра ночью он будет спать с одной из этих блестящих, раздетых в своих платьях женщин — и все это благодаря своей отважной, уверенной и энергичной хватке, своей воле к победе и мужественной, открытой красоте смуглого лица, которые дали ему все: улыбку женщин и солитер на пальце, усыпанную бриллиантами часовую цепочку и золотые петлицы, кредит у банкиров и дружбу дворян и то, что прекраснее всего: свободу в бесконечном многообразии жизни.