Мемуары

Фейер, Анна Маньяни и Лоретта Тейлор — три великие исполнительницы моих пьес. Среди исполнителей вне всякого сравнения — Марлон Брандо. Я считаю его величайшим из ныне живущих актеров; думаю, что он более велик, чем Оливье. Я с неохотой пошел смотреть «Последнее танго в Париже» — мне говорили, что это порнография. Это не порнография, это лучшая роль Брандо, которую я видел. Пол Ньюмен тоже великолепен. Он входит в роль очень медленно, но когда овладевает ею, играет превосходно.

Ну все; ясно, что эта «вещица» зациклилась на превратностях моих голодных и зеленых лет начинающего писателя. Надеюсь, что для меня все-таки не характерно опускать все счастливые моменты. Я — в действительности — не мизантроп и не нытик: Я больше похож на клоуна, вечного комедианта. Мой юмор иногда может быть черным, но это — юмор. Эту мою черту постоянно эксплуатируют (в мою пользу или против меня, я еще не понял) многочисленные интервьюеры в течение вот уже двенадцати лет. Может, слою «эксплуатируют» справедливо и не во всех случаях. Подозреваю, что когда меня интервьюируют, я инстинктивно начинаю выпендриваться и вести себя возмутительно, лишь бы «материал» был интересным. Зачем? Наверное, мне надо лишний раз убедить мир, что я все еще существую, и сделать этот факт предметом интереса и развлечения для публики.

Однажды я познакомился с импозантным профессором Гарварда, фамилия которого была Ланир. Когда я упомянул, что являюсь прямым потомков первых Ланиров в Штатах, от которых происходят все Ланиры страны, он холодно взглянул на меня и одной прекрасной фразой щелкнул меня по носу: «На фамильном древе Ланиров есть ветви прекрасные, а есть ужасные».

Не возражаю, когда меня красиво щелкают по носу.

«Зверинец»

я закончил в дортуаре юридического отделения Гарварда, в комнате одного дикого мальчика, которого встретил в Провинстауне летом 1944 года. Мальчик был одним из первых «битников» — я хочу сказать, что он был битником еще до того, как они вообще появились на свет; этот очень красивый неуклюжий парень с темными волосами и светлыми глазами заикался. Когда он появился в Провинстауне, про него говорили, что он «натурал». Однако мне удалось затащить его к себе как-то вечером — он не вписался в круг, но проявил теплую щенячью игривость. Лето уже подходило к концу, а я все никак не мог завершить последний вариант «Зверинца»,и, соответственно, не мог вернуться на Манхэттен. А у этого парня, Билла, было много приятелей в Гарварде, и все они были шизанутые в той или иной степени. Один из них пытался вскрыть себе вены за несколько дней до моего приезда — я помню, что эта попытка моментально сделала его знаменитостью, и помню, с какой скромной гордостью он демонстрировал шрамы, когда с запястья сняли повязку.

Билл был Томом [30], только подсматривающим — таковы были его сексуальные наклонности — или сексуальная практика, если вам так больше нравится — во времена нашего знакомства. Это было забавно. У него была карта Кембриджа [31]

, где крестиками были помечены месторасположения всех окон, за которыми могли разыгрываться волнующие его зрелища. Он начинал свой тщательно спланированный тур сразу после полуночи и возвращался, окончательно выдохшийся, около двух ночи — иногда с восторженными рассказами об интимных моментах, которые ему удалось подсмотреть через эти счастливые окна.

Мне кажется, через год или два Билл стал захаживать ко мне в номера разных нью-йоркских отелей — до того, как у меня появилась квартира на Манхэттене, а может быть, и после — в это время с сексуальной ориентацией у Билла все уже было ясно, и он был очень часто пьян, сильно пьян, то есть буйно, и он хорошо «давал».

Умер он ужасно. Высунулся из поезда подземки в Нью-Йорке, очень далеко — он был пьян — чтобы попрощаться с друзьями, оставшимися на платформе, а поезд тронулся. Колонной на станции ему отрезало голову.

На бродвейской премьере « Зверинца»исполнителей все вызывали и вызывали кланяться, и в конце концов они попытались и меня вытащить на сцену. Я сидел в четвертом ряду, кто-то протянул мне руку, и я поднялся на сцену. Я почувствовал себя смущенным; мне кажется, никакого триумфа вовсе не испытывал. По-моему, писать — это постоянно гнаться за неуловимой добычей, поймать которую не удается.

В одном из эссе, которое было напечатано вместе с «Кошкой на раскаленной крыше»,я очень честно рассказывал, к чему стремлюсь, когда пишу, что мне хочется выразить. Эта цель — уловить постоянно ускользающую сущность существования. Когда мне это удается, тогда я считаю, что чего-то достиг, но таких случаев очень мало по сравнению с числом попыток этого добиться. Я не чувствую себя состоявшимся художником. А когда я писал «Зверинец»,то не знал, что ловил — я согласен с Бруксом Аткинсоном, что авторский голос — не на пользу пьесе. Мне кажется, он был лишним с самого начала. Слава Богу, в телевизионной версии 1973 года авторский голос «вырезали». Его было слишком много. И пьеса вполне держалась и без него.