Мемуары

От мероприятия во Дворце спорта в памяти у меня не осталось никаких подробностей. Знаю только, что речь Гитлера была аналогична той, которую я слышала перед поездкой в Гренландию. Те же воодушевленные массы, те же заклинающие слова. Фюрер говорил свободно, без бумажки. Его слова словно хлестали слушателей. Гитлер внушал им, что построит новую Германию, обещал покончить с безработицей и нуждой. Когда он сказал: «Сначала общественная польза, потом собственная выгода», это запало мне в душу. До сих пор я жила совершенно эгоцентрично и мало интересовалась другими людьми. Я почувствовала себя пристыженной и, вероятно, была не единственной, кому не удалось избежать гипнотического влияния Гитлера.

После его речи у меня оставалась лишь одна мысль: по возможности быстрее добраться до дому. Мне не хотелось быть втянутой в политику, что могло ограничить мою свободу.

На следующий день я неожиданно получила приглашение от фрау Геббельс,[197] с которой еще не была знакома. Собственно, мне было неприятно идти туда, но любопытство, связанное с желанием побольше узнать о Гитлере, одержало верх. И я не ошиблась. Войдя в квартиру на Рейхсканцлерплац, среди множества гостей я увидела фюрера. Ничто в нем не напоминало вчерашнего фанатичного оратора.

Как я узнала от фрау Геббельс, которую без преувелечения можно было назвать красавицей, такие встречи устраивались, когда Гитлеру после напряженных предвыборных поездок хотелось расслабиться. Приглашались в основном деятели искусств.

Здесь я встретила также и Германа Геринга, который тогда был еще не таким тучным, как впоследствии, будучи рейхсмаршалом. В газетах он прочел о моих полетах с Удетом в Гренландии и теперь хотел узнать побольше о нашей с ним совместной работе. Они ведь были летчиками-однополчанами. Но с 1918 года у Геринга не было никаких контактов с Удетом.

Потом меня заметил доктор Геббельс, и опять я почувствовала на себе его странный взгляд. Находчивый, сыплющий каламбурами и остротами, он был блестящим собеседником. Тем не менее — не знаю, как это объяснить, — у меня, когда я находилась рядом с ним, было какое-то нехорошее чувство. Лицо его было довольно выразительным, но нижняя часть лица, особенно рот, выглядели несколько вульгарными. Странно, что у этого человека оказалась такая красивая жена. Магда Геббельс — светская дама, холодная и уверенная в себе, образцовая хозяйка дома — сразу же завоевала мою симпатию.

Гости — примерно человек сорок — были мне незнакомы. О политике говорили мало, в основном о театре и других культурных событиях.

С Гитлером я избегала находиться рядом. Мы обменялись всего лишь несколькими словами. Он почти весь вечер просидел на небольшой софе, увлеченно беседуя с дочерью Лео Слецака, Гретль,[198] известной молодой певицей, с которой он, что называется, давно дружил. Я знала ее только по сцене, видела в некоторых опереттах. Это была блондинка, довольно пухленькая, но, по слухам, весьма темпераментная.

Незадолго до полуночи я попрощалась, однако Гитлер подошел ко мне и задал неожиданный вопрос, не мог бы он завтра ненадолго зайти ко мне с Генрихом Хоффманном — посмотреть фотографии «Голубого света». К такому визиту я не была готова, поэтому с беспокойством спросила:

— А послезавтра нельзя?

— К сожалению, нет, — ответил Гитлер, — Хоффманн и я должны завтра вечером возвратиться в Мюнхен, и в Берлин мы снова приедем не так скоро.

Я подумала о своем крохотном лифте и сказала:

— Моя квартира на шестом этаже, а лифт в доме очень маленький.

Гитлер засмеялся:

— Мы и без него обойдемся.

Визитной карточки у меня с собой не было, и я написала адрес на листке бумаги.

На следующий день я с волнением ждала визита. Горничная заварила чай и сама испекла торт. Ровно в пять часов у двери позвонили. Кроме Гитлера и Хоффманна пришли еще доктор Геббельс и некто господин Ханфштэнгль.[199] Когда они вошли в студию, взгляд Гитлера остановился на рисунках углем Кете Кольвиц.

— Вам это нравится? — спросил он.

— Да, а вам, господин Гитлер?

— Нет, — ответил фюрер, — рисунки слишком печальные, слишком пессимистичные.

Я возразила:

— По-моему, рисунки великолепны, выражение голода и нужды на лицах матери и ребенка передано гениально.

— Когда мы придем к власти, не будет ни нужды, ни бедности, — сказал Гитлер.

Слова фюрера меня смутили — я увидела, что он мало или вообще ничего не понимает в живописи. Фанк, который подарил мне эти картины, узнав о предстоящем визите, посоветовал снять со стены рисунки Кольвиц. Но, чтобы увидеть реакцию гостя, я намеренно не сделала этого.

После непродолжительной беседы Гитлер выразил желание посмотреть фотографии.

— Поглядите, Хоффманн, вот снимки, у которых есть композиция, а вы слишком много щелкаете и там и сям — лучше меньше да лучше.

Я покраснела — вряд ли можно было назвать тактичным это заявление. Я встала на защиту фотографа:

— Эти снимки нельзя сравнивать с теми, что делает господин Хоффманн. Быстро фиксируя текущие события, невозможно обращать внимание на композицию.

Хоффманн благодарно подмигнул мне.