Читаем Мемуары полностью

Арбенина — он посвятил ей целый цикл важнейших и глубоких стихотворений, в одном из них дается ее житейский портрет. Перед читателем предстает образ легкомысленной молодой актрисы, которая «все толкует наобум <…> как нарочно создана для комедийной перебранки», в ней «все дразнит, все поет, как итальянская рулада». В то время как другая его возлюбленная «говорила наугад, ни к чему и невпопад», неожиданной улыбкой обнаруживая «неуклюжую красоту» — «дичка» и «медвежонка».

И наконец, четыре бесспорных портрета Надежды Яковлевны: один — поздний («Твой зрачок в небесной корке…»), другой, хоть и поздний, но обращенный в прошлое («Как по улицам Киева-Вия…»), и два ранних, условно говоря, относящихся к «медовому месяцу» их отношений, — “На каменных отрогах Пиэрии» (1919) и «Вернись в смесительное лоно» (1920).

В первом внешний облик Надежды Яковлевны легко узнаваем в 5—6 стихах: «И холодком повеяло высоким / От выпукло девического лба». Но еще сильнее зависимость ее внешности от древнегреческой поэзии сквозит в третьей строфе, где, уподобляя ее «черепахе-лире», Мандельштам одухотворяет ее подлинный физический облик. Здесь победоносно торжествует культ уродства, о котором я уже говорила: «…едва-едва, беспалая, ползет» — обыгрывается походка отчаянно кривоногой Нади. А от позы — «…лежит себе на солнышке Эпира, тихонько грея золотой живот…» — веет беспечностью золотого века. Вся эта третья строфа поражает прозрачным видением художника.

Не было ли чего-либо в отношениях поэта с женой, что заставляло бы его замыкаться в себе, отчуждаться от нее? Было, конечно. Надежда Мандельштам сама говорит об этом множество раз во «Второй книге». Но там это сделано наметанной рукой, окружившей поразительные признания риторикой и хорошо рассчитанным на эффект горьким юмором.

Верная своему новому идеалу «римлянки», Надя еще при жизни Осипа Эмильевича взяла за образец одну из героинь Тацита — Аррию, жену приговоренного к смерти консула Цезины Пета. Она призывала его к совместному самоубийству и, желая его подбодрить, первая поразила себя мечом, вытащив из раны, подала меч мужу со знаменитыми словами: «Не больно, Пет».

Приведем на выбор некоторые ее призывы к общей смерти из «Второй книги»:

Заметив мой остекленевший взгляд, когда он заговаривал о будущем, Мандельштам смеялся и утешал меня: «Не торопись, что будет, то будет. Мы еще живы — не поддавайся…».

…Я нередко — в разные невыносимые периоды нашей жизни — предлагала О. М. вместе покончить с собой. У О. М. мои слова всегда вызывали резкий отпор. Основной его довод: «Откуда ты знаешь, что будет потом… Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться».

Чаще всего он отшучивался: «Покончить с собой? Невозможно! Что скажет Авербах? Ведь это был бы положительный литературный факт».

…И еще: «Не могу жить с профессиональной самоубийцей».

По дороге в Чердынь он боялся расстрела. И тут я ему сказала: «Ну и хорошо, что расстреляют — избавят от самоубийства». А он уже больной, в бреду, одержимый одной властной идеей, вдруг рассмеялся: «А ты опять за свое»…

…С тех пор жизнь складывалась так, что эта тема возвращалась неоднократно, но О. М. говорил: «Погоди… Еще не сейчас… Посмотрим…».

…К счастью, я довольно скоро узнала про смерть Мандельштама и задумалась, куда бы мне приткнуться.

…Мне легче понять торжество смерти, которое ощущал Мандельштам, чем ее трагичность.

…Мандельштам передышки не получил, но зато его спасла смерть. Такая смерть-избавительница действительно в сто раз окрыленнее всего, к чему мы стремимся в жизни. Я жду своей как лучшего друга. Все сделано, я к ней готова.


Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже