Мемуары

Я долго распространялся об этом обстоятельстве, ибо был уверен: оно одно только и удерживает герцога Буйонского — и под конец вызвался от чистого сердца, если предложение мое будет принято, принести в жертву мстительности Королевы и ненависти Кардинала свой сан парижского коадъютора; я и в самом деле исполнил бы это с величайшей охотою ради великой чести послужить хоть чем-нибудь общему миру. К тому же я был не прочь слегка пристыдить тех, кто преследовал своекорыстные цели, когда они и впрямь служили помехой самому славному, полезному и достойному деянию на свете. Герцог Буйонский стал опровергать мои доводы с помощью тех, что он приводил уже прежде, и в заключение сказал, на мой взгляд, совершенно чистосердечно: «Я знаю, что выступление моего брата может внушить подозрение, будто я лелею честолюбивые замыслы для него, для себя и для всего моего рода, и понимаю, что все сказанное мною нынче о необходимости дождаться, пока господин де Тюренн подойдет ближе, прежде чем приступить к решительным действиям, еще укрепит всех в этой мысли. Я даже не стану утверждать, будто не имею подобных замыслов, будто я убежден в том, что они мне не к лицу, но пусть меня ославят самым жалким трусом и предателем, если я когда-нибудь вступлю в соглашение с двором, какие бы выгоды оно ни сулило нам с братом, до тех пор пока вы все не объявите мне, что ваши притязания удовлетворены; я прошу господина коадъютора, который неизменно заверяет, что не ищет для себя никакой корысти, а стало быть, всегда останется свидетелем совершенно беспристрастным, предать меня поруганию, если я нарушу свое слово».

Речь эта немало содействовала тому, что все собравшиеся одобрили план герцога Буйонского, который содержался в его ответе на мое предложение, только что вам изложенном; мнение герцога тем более пришлось всем по нраву, что, сохраняя про запас выход, предложенный мной, открывало путь к переговорам, которые каждый завел или надеялся завести ради собственных выгод. Источником неосторожности чаще всего бывает уверенность в том, что никогда не поздно прибегнуть к запасному средству. Захоти я, мне не составляло бы труда переубедить герцога де Бофора и маршала де Ла Мота; но, принимая во внимание армию г-на де Тюренна и неограниченную доверенность испанцев к герцогу Буйонскому, было бы безумием даже вообразить, будто возможно совершить хоть что-нибудь значительное без его участия, и потому я почтительно склонился перед волею принца де Конти и большинством голосов; решено

[185]

было, и на мой взгляд, хотя бы в этом отношении весьма осмотрительно, наутро не оповещать Парламент о подробностях; принц де Конти скажет лишь в общих словах, что, поскольку молва твердит, будто в Рюэле подписан мир, он принял решение послать туда депутатов для защиты своих интересов и интересов генералов. Герцог Буйонский находил разумным прибегнуть к таким выражениям, чтобы убедить Парламент, что мы не возражаем против мира вообще, и тем вернее сохранить за собою право возражать против отдельных его статей; этим последним мы удовлетворим народ, с помощью первого успокоим Парламент, который неизменно тяготеет к соглашению, даже когда не одобряет его условий; таким образом мы станем действовать исподволь, именно так выразился герцог, пока не настанет решительная минута.

Закончив свою речь, герцог обернулся ко мне, спрашивая, согласен ли я с ним. «Ничего лучшего не придумаешь, — ответил я, — если исходить из того, что вы намерены делать; но я по-прежнему нахожу, что можно сделать кое-что получше». — «Вы не можете так думать, — возразил герцог Буйонский, — принимая во внимание, что брат мой через три недели будет с нами». — «Спорить бесполезно, — заметил я, — решение принято, но будет ли когда-нибудь с нами господин де Тюренн, ведомо одному лишь Господу Богу». Замечание это вырвалось у меня случайно — мгновение спустя я даже спросил себя, почему я так сказал, ведь и в самом деле, казалось, нет ничего более верного, чем прибытие г-на де Тюренна. И, однако, меня смущало какое-то сомнение, — то ли мною овладели предчувствия, никогда прежде мне не ведомые, то ли я не мог отделаться от мучительных и неотвязных опасений упустить то единственное, что способно привлечь к нам и удержать на нашей стороне Парламент. В три часа пополуночи мы вышли от герцога Буйонского, куда явились к одиннадцати часам, вскоре после того, как я получил первое известие о мире, а он был подписан в Рюэле только в 9 часов.