Мемуары

В Париже мы опять зажили светской жизнью. Ходили по театрам и по гостям. Более всего любил я бывать у Тведов. В квартире у них – художественный вкус, роскошь и легкий запах «Герлена». Мадам Твед, известная скорее как Долли Радзивилл, тети Козочкина племянница, – хрупкая, нежная, маленькая. Маленькая, да удаленькая: покорит в два счета. Мсье Твед – славный малый, доброе дитя, небесталанный художник. Дома у них дух старой Польши.

Иной дух у Люсьена Тесье в Ля Мюэт. Хозяйкой была здесь Мари, правнучка великого князя Алексея, блондинка, тонкая, как саксонский фарфор. На жениных раутах Люсьен явно чувствовал себя не в своей тарелке. Всё не мог привыкнуть к славянским разгулу, водке, икре и метрдотелю с гитарой после ужина.

Здесь же непременно леди Дайана Купер, Дриан, посол Эрве Альфан с женой, Сесиль Сорель, Маргерит Морено и прочие, друзья, художники, артисты, бомонд.

Но светская жизнь все же тяготила. Пишучи «Мемуары», я привык к уединению. Стал чураться людей – это я-то! Многих баловней судьбы повидал я на своем веку, аристократов, богачей, знаменитостей. Мог бы видеть и дальше, да охоты не стало. А что до, так сказать, умников, я и половины их речей не пойму… Чересчур умны для меня. Мне дайте людей попроще, кто живет сердцем прежде ума. А что до ума – ум сердца, по мне, и есть самый ум.

У графини де Кастри в Калаутсе я познакомился с отцом Лавалем. Под аркадами тамошней обительки его белая доминиканская ряса казалась счастливой находкой архитектора… С о. Лавалем рознимся мы во всем и, однако, говорить можем о чем угодно.

Порой он удивляется, как, прожив столь порочную жизнь, уцелел я:

– И как пришел к такой несокрушимой вере?

– Да пути-то Господни неисповедимы. И что объяснять необъяснимое? Высшая мудрость – слушаться Создателя. В простой, безоглядной и нерассуждающей вере я обрел подлинное счастье: мир и равновесие душевные. А ведь я не святой угодник. И даже человек не церковный, не примерный христианин. Но знаю я, что Бог есть, и того мне довольно. Просить Его ни о чем не прошу, но, что дает, за то Ему благодарен. А счастье ли, горе – всё к лучшему.

Порой выйду вечером на балкон пьер-гереновского домика своего и в пригородной тишине Отейля точно слышу в дальнем парижском шуме эхо прошлого…

Увижу ль когда Россию?..

Надеяться никому не заказано. Я уж в тех годах, когда не мыслишь о будущем, если из ума не выжил. А все же еще мечтаю о времени, которое, верно, для меня не придет и которое называю: «После изгнания».

Сентябрь 1953 г.

Заключение

«После изгнания» для него, конечно же, не пришло…

С опубликованием «Мемуаров» князь волей-неволей опять заставил заговорить о себе. Уж и прежде на революцию, Лжеанастасию, фильм о Распутине журналисты слетались, как мухи на мед. Кстати, кериолетское дело он выиграл, зато проиграл процесс с американским телеканалом.

В эмиграции многие из его соотечественников, неимущих или несчастных, вечно пользовались неистощимой добротой его.

Постепенно князь отошел от светской суеты и последние годы жил у себя на улице Пьер-Герен. Умер он в 1967 году, княгиня – в 1970-м.

Дочь их Ирина, в замужестве графиня Шереметева, унаследовала застенчивость от матери и художественный вкус и чувство юмора от отца. Жила она между Афинами и Парижем. Умерла в Париже в 1983 году. Ее дочь Ксения живет в Афинах с мужем Ильей Сфири и дочерью Татьяной. Они часто бывают в Париже, живут в пьер-гереновском доме.

После революции Ксения одна-единственная побывала на родине своих предков.

На похоронах Юсуповых на кладбище Сент-Женевьевде-Буа на гроб им по традиции бросили горсть родной земли.

Вернутся ль они когда-нибудь в семейную могилу в Архангельском?