Мемуары

Отъезд Принца, хотя и предпринятый с дозволения Короля, обеспокоил Кардинала и побудил его искать сближения с принцем де Конде окольными путями. Герцог Буйонский говорил мне в ту пору, что из верных рук знает, будто Арно, полковник карабинеров, горячо преданный принцу де Конде, взял на себя это поручение. Не знаю, верны ли были сведения герцога Буйонского и каковы были следствия этих переговоров. Мне известно лишь, что Мазероль, бывший у принца де Конде вроде посредника, в эту пору явился в Компьень, имел там с Кардиналом тайные совещания, и объявил ему, что его господин желает, чтобы Королева, если она откажется от начальствования над флотом, какое приняла на себя по смерти маршала де Брезе, его шурина, сделала это в пользу Принца, а не в пользу герцога Вандомского, как собиралась, по слухам. Герцогиня Буйонская, утверждавшая, что это ей доподлинно известно, рассказывала мне, будто Кардинал был весьма удивлен речью Мазероля, на которую ответил невнятицей. «Невнятицу эту, — прибавила герцогиня, — Кардинала заставят изъяснить, когда залучат его в Париж». Я отметил про себя слова герцогини и, не выказывая к ним любопытства, заставил ее самое изъяснить их мне; таким образом я узнал, что принц де Конде не собирается долго оставаться в Бургундии и по возвращении своем намерен принудить двор воротиться в Париж, не сомневаясь в том, что Кардинал станет в столице куда сговорчивее. Планы эти, как вы увидите далее, едва не стоили мне жизни. Но сначала должно рассказать о том, что происходило в Париже, пока принц де Конде находился в Бургундии.

Разгул своеволия был здесь столь велик, что мы не могли обуздать его даже в тех случаях, когда терпели от него урон. Вот самая необоримая из опасностей, неизбежных в смутное время; опасность эта весьма велика, ибо своеволие, которое не приносит пользы партии, враждебной правительству, всегда для нее губительно, поскольку ее пятнает. Нам выгодно было не мешать распространению памфлетов и куплетов, направленных против Кардинала, но еще важнее было положить конец писаниям, обращенным против Королевы, а иной раз даже против веры и монархии. Трудно представить себе, сколько хлопот по этой части доставили нам возбужденные умы. Палата по уголовным делам приговорила к смерти двух издателей ²⁰⁴

, уличенных в напечатании двух произведений, вполне достойных костра. У виселицы они вздумали кричать, будто их хотят убить потому-де, что они распространяют стихи против Мазарини, и народ в неописанной ярости вырвал их из рук правосудия. Я упомянул об этом незначительном происшествии для того лишь, чтобы по этому образчику вы могли представить себе затруднительное положение тех, на чей счет незамедлительно относят все, что делается противу закона; всего досаднее, что даже самые лучшие и разумные предприятия в этих обстоятельствах по пять-шесть раз на дню зависят от прихоти случая, и любая оплошность, в таких делах неизбежная куда более, нежели во всех других, способна придать им смысл совершенно обратный.

Жарзе, в эту пору ярый приверженец Мазарини, забрал себе в голову приучить, как он выражался, парижан к имени Кардинала и вообразил, что наилучший способ достигнуть цели — вместе с другими молодыми придворными, настроенными на тот же лад, блистать в саду Тюильри, где все взяли привычку прогуливаться по вечерам. Господа де Кандаль, де Бутвиль, де Сувре, де Сен-Мегрен и множество других дали вовлечь себя в эту нелепую затею, которая вначале вполне им удалась. Мы не придали ей значения, и, чувствуя себя в городе хозяевами положения, посчитали даже, что правила чести требуют соблюдать учтивость в отношении знатных особ, имеющих право на уважение, хотя они и состоят во враждебной партии. Они этим воспользовались. Они похвалялись в Сен-Жермене, что фрондеры не смеют помешать им задавать тон в аллеях Тюильри. Они нарочно устраивали званые пиры на террасе сада у Ренара, приглашали туда скрипачей и открыто пили здоровье Его Высокопреосвященства в виду толпы, стекавшейся сюда послушать музыку. Выходки эти поставили меня в затруднение неописанное. С одной стороны, я понимал, сколь опасно позволять, чтобы враги наши прилюдно творили дела, явно нам не угодные, — поскольку мы это терпим, народ не замедлит вообразить, будто у них есть на то власть. С другой стороны, я не видел иного средства помешать им, кроме как прибегнув к насилию, а применять его против частных лиц было и неблагородно, ибо мы были слишком сильны, и неразумно, ибо это привело бы к личным ссорам, которые нам были совсем некстати и которые Мазарини не преминул бы обратить против нас. Но вот какой выход пришел мне на ум.