Мемуары

Вечером у герцога Орлеанского разыгралась сцена, заслуживающая вашего внимания. Он созвал нас — хранителя печати, Ле Телье, де Бофора и меня, чтобы узнать наше мнение о том, какого поведения ему следует держаться наутро в Парламенте. Хранитель печати сразу и не колеблясь объявил, что Его Королевскому Высочеству вообще не должно являться на ассамблею и следует запретить ее, а уж если явиться, оставаться недолго и, начертав палатам свои намерения, тотчас удалиться, если он встретит хоть сколько-нибудь противодействия. Предложение это, которое, будь оно принято, менее чем за четверть часа склонило бы всю корпорацию в пользу принцев, никем не было поддержано; горячо возражали против него, однако, лишь мы с г-ном де Бофором, ибо Ле Телье, который не хуже нас видел всю его несообразность, не пожелал решительно ему воспротивиться, во-первых, с целью подогреть спор между мною и хранителем печати, ибо он весьма рад был нас поссорить; во-вторых, чтобы выслужиться перед Мазарини, показав Кардиналу, что из желания ему угодить он поддерживает самые крутые меры. Во время этого разговора я почувствовал явственно, что хранитель печати не только руководится своим грубым и неуживчивым нравом и допотопными правилами, какие ему не удается приноровить к новым временам, — я почувствовал, что он еще и лукавит, чтобы также выслужиться за мой счет и показать Королеве: когда речь идет о поддержании устоев монархии, он отделяет себя от фрондеров. Я понял, что, упорствуя против мнения господ де Шатонёфа и Ле Телье, подаю повод им и всякому, кто захочет угодить двору, объявить меня человеком опасного направления ума, который строит козни, чтобы отдалить от двора герцога Орлеанского, и стакнулся с бордоскими мятежниками. С другой стороны, я сознавал, что, внемли Месьё их советам, довольно будет не месяцев даже, а недель, и он отдаст принцам парижский Парламент; Месьё, слабодушие которого было мне известно, завидя, что к ним стекается народ, сам перейдет на их сторону, а Кардинал, силу духа которого я также не ставил ни в грош, может даже предупредить его в этом, — таким образом мне грозит опасность стать жертвой чужих ошибок и притом тех, противясь которым я неминуемо навлеку на себя недоверие и ненависть двора, но одобрив которые — всеобщее презрение и позор провала. Судите же о моем замешательстве. Я нашел лишь один выход — спросить мнение Первого президента. Ле Телье отправился к нему от имени Месьё и вернулся в полном убеждении, что можно все погубить, если не повести себя в Парламенте с величайшей осмотрительностью, ибо в нынешних обстоятельствах сторонники принца де Конде употребят все силы, чтобы запугать палаты следствиями гибели Бордо. После возвращения Ле Телье я еще более уверился в том, что готовность его согласиться с хранителем печати имела ту причину, какую я упомянул, ибо, после того как он наговорил довольно, чтобы доложить двору, что, будь у него развязаны руки, он своротил бы горы, и вдобавок успев столкнуть меня с хранителем печати, он вдруг поддержал меня, уступая якобы мнению Первого президента; он сделал это с такой поспешностью, что Месьё заметил ее и в тот же вечер сказал мне, что Ле Телье в глубине души всегда держался того мнения, к какому, по его уверениям, склонился только теперь.