Мемуары генерала барона де Марбо

Среди этих страшных опасностей и бедствий главнокомандующий Массена оставался спокойным и невозмутимым. Чтобы пресечь любую попытку неповиновения, он объявил, что французские войска получили приказ стрелять в любое собрание жителей, превышающее количество в четыре человека. Наши войска постоянно находились на площадях и главных улицах города, где располагались также и пушки, заряженные картечью.

Вы, безусловно, удивитесь тому, что генерал Массена проявлял такое упрямство в стремлении сохранить позиции, где он не мог не только прокормить население, но и с трудом поддерживать жизнь гарнизона. Но в то время Генуя играла огромную роль в судьбе Франции. Наша армия была разделена: центр и левое крыло отступили за Вар, тогда как Массена заперся в Генуе, с тем чтобы удерживать часть австрийской армии и помешать ее наступлению на Прованс. Массена знал, что первый консул готовит в Дижоне, Лионе и Женеве резервную армию, с которой он предполагал перейти Альпы через перевал Сен-Бернар, вступить в Италию, застигнуть австрийцев врасплох, напав на их тылы, поскольку их единственной заботой в этот момент было отбить Геную.

Итак, мы были крайне заинтересованы как можно дольше сохранить власть над этим городом. Однако вернемся к тому, что происходило во время этой памятной осады.

Узнав, что раненого отца перевезли в Геную, Колиндо Трепано поспешил к нему на помощь, и мы встретились с ним у изголовья отцовской кровати. Он очень помог мне заботиться об отце, и я ему благодарен, тем более что среди лишений, в которых мы оказались, рядом с отцом не было никого, кто бы мог постоянно оказывать ему помощь. Все офицеры штаба получили приказ находиться при командующем. Вскоре у нас кончились продукты для слуг, и они были вынуждены взять ружья и встать в ряды сражающихся, чтобы иметь право на жалкий рацион, раздаваемый солдатам. Исключение было сделано только молодому слуге по имени Удан и берейтору, который заботился о лошадях. Но Удан нас покинул, как только узнал, что у отца обнаружили тиф.

Эта ужасная болезнь, точно так же, как чума, с которой у нее много общего, набрасывается, как правило, на раненых и на больных. Отец заболел тифом, и в момент, когда он больше всего нуждался в лечении, около него оставались только я, Колиндо и берейтор Бастид. Мы, как могли, выполняли предписания врача, не спали ни днем, ни ночью и натирали отца камфарным маслом, меняли ему белье. Отец мог есть только бульон, а для его приготовления в нашем распоряжении было только протухшее лошадиное мясо. Сердце мое разрывалось на части.

Провидение благоволило нам. Большие здания городских пекарен примыкали к стенам дворца, в котором мы жили. Террасы этих зданий соприкасались. Терраса перед городскими печами была огромна, там готовили смесь из молотых зерен разного происхождения, которую добавляли к плохой муке, чтобы приготовить хлеб для гарнизона. Берейтор Бастид заметил, что, как только рабочие уходили с террасы, ее покрывали стаи голубей, которые жили на колокольнях города. Они прилетали гуда, чтобы подбирать зерна, рассыпавшиеся по плитам пола. Бастид, большой умница, перепрыгивал на соседнюю террасу и натягивал там различные веревочки и другие приспособления для поимки голубей, из которых затем мы варили бульон. Отец находил, что по сравнению с бульоном из конины он был просто великолепен.

К ужасам голода и тифа добавлялся кошмар беспощадных и непрекращающихся боев. Французы сражались весь день на суше против австрийцев, а как только наступала ночь, которая прекращала сухопутные атаки, английский, турецкий и неаполитанский флоты приближались к берегу и начинали беспощадную стрельбу по французским войскам, причиняя им ужасающие потери. Таким образом, у нас не было ни минуты передышки.

Гром пушек, крики раненых, стоны умирающих доносились до слуха моего отца и приводили его в крайнее волнение. Он сокрушался, что не может встать во главе своей дивизии. Подавленное моральное состояние ухудшало физическое. Болезнь день ото дня становилась все серьезнее. Он заметно слабел. Ни Колиндо, ни я не оставляли его ни на минуту.

Однажды ночью, когда я, сидя на коленях возле кровати, промывал его рану, он обратился ко мне в полном сознании и, ощущая приближение конца, положив руку мне на голову, погладил меня по волосам. «Бедное дитя, — сказал он, — что с тобой будет, одним, без поддержки, среди ужасов этой осады?» Он еще пробормотал несколько слов, среди которых я разобрал только имя матери, затем его рука упала и он закрыл глаза.