Мемуары. Переписка. Эссе

Соскучился без Вас. Последнее время ни с кем не было так просто и хорошо, как с Вами.

Мы здесь меньше месяца, а кажется, что много времени прошло: сперва отходили от Москвы, потом приехали гости, потом я засел за работу, потом начали съезжаться постоянные пярнусцы. Несколько периодов за короткое время, оттого и кажется, что мы здесь уже давно.

Дети как будто в порядке, это определяет общее состояние духа. Галя, конечно, в трудах, но и ей легче, чем в Москве. Были жаркие дни, можно было купаться, но я сидел над Рицосом[447] и почти не вылезал.

Он, как все непомерно раскованные поэты, слишком многословен. Может быть, по-гречески это и хорошо, сам по себе язык ценен. Но по-русски этого не передашь. Поэтому перевод его — не перевод, а переложение или изложение языком более или менее грамотным. Конечно, переводчик более благородный, чем я, от такой работы отказался бы, хотя бы из-за ее томительности. Но я представил себе те несколько месяцев, которые могу прожить за счет Рицоса, и засел за перевод.

Стихи, естественно, не пишутся. Но все же одно в духе Галчинского[448] я написал, а три начала стихов, посвященных Марии Сергеевне, возможно будут дописаны.

За всеми этими делами не успел написать Шараповой о «Пер Гюнте»[449] и предложить ей переводить Паруйра Севака[450]. А теперь обнаружил, что адрес ее оставил в Москве. Не пришлете ли мне его?

Каковы Ваши летние планы?

Напишите, если будет охота. Очень хочется знать о Вас.

Привет Наташе[451], и от Гали вам обоим.

Простите, что пишу на машинке. У нее почерк лучше, а мне так легче писать.

Просил Нику сообщить мне, когда будут хоронить урну М. С. Хочу приехать, надеюсь, тогда увидимся.

Будьте оба здоровы.

Ваш Д. Самойлов

№ 2 А. Гелескул — Д. Cамойлову

27.07.79

Милый Давид Самойлович!

Спасибо Вам за письмо, от него сразу дохнуло всегдашним Вашим теплом! Я даже не поздравил Вас с днем рождения. Так все это сложилось — уже собирался идти слать веселую телеграмму, когда получил другую, от Музы[452]

. Сообщить Вам рука не поднялась. У меня ведь была глупая убежденность, что у Марии Сергеевны вот-вот наступит какой-то перелом в болезни. Я не предчувствовал какой. Хоронили в среду, но только в понедельник вечером стало известно где и когда (да и то время почему-то сместилось и многие опоздали). Так что никто и не успел бы Вас предупредить…

Старый крематорий все же не то что новый, но все равно бесчеловечен, глушит, и речи звучат не так, как над могилой. Думаю, и над могилой уместен только голос священника и просто плач. Я невольно старался не вслушиваться (чтобы вдруг не царапнуло — Вы, наверное, это знаете), но так странно — не сумею Вам передать это чувство, почти удивление. Обычные, громкие слова не о том и звучат рядом с Марией Сергеевной слишком крикливо, но все это — правда. «Мария Сергеевна Петровых останется жить в нашей памяти, в своих стихах и стихах великих поэтов, ей посвященных». Да, все правда. И когда говорили о доброте и о неразгаданной душе. Преувеличения были, но уже посторонние: вышла Горская[453] и сказала, что М. С. научила ее «не лгать ни единой строкой, ни единым словом, ни единым делом». Я в святости не искушен, но нимба как-то не разглядел.

Рукописи Марии Сергеевны у Ники Глен. Как будто собираются издавать сборник в Армении. Дай Бог, и все же как-то стыдно и обидно. Думаю, что это будет переиздание, расширенное за счет армянских переводов (и только армянских); если об одних переводах говорить — и то жалко. Лидия Корнеевна[454] убеждена, что издать в Москве невозможно[455]. Да почему? Может быть, помогут побочные доводы — такие, как помощь семье.

Сейчас я понял и не могу свыкнуться, что ни стихи, ни имя Марии Сергеевны неизвестны и не вообще, а в литературных, как говорится, кругах, и не тех, где путают Шекспира с Шиллером. Вот совсем недавно — эпизод характерный и не единственный. Один знакомый (человек одаренный, культурный, вдобавок светский, (знает все и всех, друг Богатырева[456], Копелева[457]), услышав от меня «Петровых» — я даже и фразы не начал, растерянно поняв по лицу, что говорю о неведомом, — напрягся, долго морщился и неуверенно сказал: «Петровых?.. Кажется, был такой Петровых? Давно?» Кто он был и когда, осталось тайной, я перевел разговор. Вот так.

Да, большое спасибо Вам за поручение. Я был у Лидии Корнеевны и ушел под большим впечатлением, можно сказать, влюбленный. Она не показалась мне «кристальным» человеком, но живым, умным, сильным и страстным (и, видимо, пристрастным) до изумления. Сейчас ей не очень хорошо. Было даже подозрение на инфаркт, но, слава Богу, не подтвердилось. Не может ни читать, ни перечитывать написанное; дочь говорит, что впервые в жизни видит ее неработающей. Что делать — непонятно; Лидия Корнеевна надеется, что, может быть, это переутомление и мозговой спазм, и со временем отпустит. Узнав, что я не читал ее книгу, она так удивилась, что подарила ее и надписала, не видя, — почерк ясный и твердый, но смысл очень грустный.