Меня не видно изнутри

Всё очевидно. Там, в читальном зале, я не могла пошевелиться, как кролик перед удавом, а мистер Делир не чувствовал ничего, равнодушно пересказывая сухие факты.

Но он пересказывал их мне.

Пусть Делир не в восторге, что приходится мне помогать. Главное, что он пытается помочь.

Остудив разум, я вернулась за свой стол. Снова соваться к мистеру Делиру с вопросами после побега было плохой идеей. Рядом с ним я не могла даже думать связно.

Вдруг по спине прошлась сладкая дрожь, невыносимая как пытка. Протянув сверху руку, мистер Делир молча положил передо мной справочник, забытый на его столе. По плечу шоркнул рукав его рубашки. Меня словно сунули в кузнечный горн.

Это просто одежда. Обычная ткань. Это просто одежда. Просто одежда. Он даже не заметил, а я всё ещё думаю о дурацком куске ткани. Что со мной?

На его правой руке были массивные стальные часы. Секундная стрелка бесшумно следовала по кругу, завораживая движением. С трудом подняв глаза, я встретила хмурое молчание Делира. Уперевшись ладонью в спинку стула, он спокойно стоял рядом и взирал на меня свысока, будто что-то хотел добавить.

Нужно поблагодарить. Или это прозвучит слишком подобострастно? Обычная благодарность. Что в этом такого? Почему я так зациклилась? Какая разница, что Делир думает о благодарностях? Черт, почему я всё ещё о нём думаю? На лекциях же всё было нормально!

Может быть, потому что он никогда не обращал внимания на тебя?

Когда я очнулась, мистер Делир сидел за своим столом, полностью поглощенный рукописью.

Меня разбудил оглушительный визг.

Землю, казалось, выдернули из-под ног, и я падала, не разбирая, где верх, где них, но наконец непослушные, затёкшие ладони нащупали тёплую ткань. Подо мной была кровать. Я никуда не падала, а точнее – с трудом могла пошевелиться после резкого пробуждения, будто асфальтоукладочный каток впечатал меня в матрас.

В живот больно упирался углом блокнот со сморщенной гармошкой страницей. Ручка укатилась на пол. Вернувшись из библиотеки с чугунной от мыслей головой, я пыталась что-то сочинять лёжа, но жара, даже несмотря на открытое настежь окно, сморила меня в сон, и я отключилась как была, прямо в одежде.

Визг повторился снова.

Тело было ватным. Я медленно села на постели, пытаясь понять, откуда идёт звук: пронзительный и высокий. Если в дом пробрался маньяк-убийца, я была ужасным спасателем.

Но потом появилась Марго. Она раздражённо бухнулась на кровать рядом и объяснила, что это папа разрешил Розе выбрать фотокамеру. Радостный визг Розы долетал до нас аж из холла, сквозь винтовую лестницу башни, с лёгкостью преодолев все три этажа.

– Ей бы в опере петь, – заметила я, сползая с постели – всё равно уже не усну.

– Не напомииай. Был у нас и вокальный период, – вздрогнула Марго.

Снизу послышался глухой грохот, будто кто-то уронил стойку с шарами для боулинга. Марго предположила, что это Роза от счастья вписалась макушкой в потолок.

– Если она превратилась в дракона о семи головах, то да, – моё сравнение Марго повеселило и немного успокоило. – Значит, у Розы всё-таки будет камера? А она убедительна!

Марго не без зависти окрестила эту убедительность лизоблюдством.

Но у любой сделки есть свои условия и, как оказалось позже, соглашение Розы с родителями мало чем отличалось от рабочего контракта. Роза не должна была бросать профессию юриста, пока её снимки не опубликуют в престижном журнале или на профессиональной фотовыставке. Взамен она получала любую камеру, которую захочет. Будучи на месте Розы, я бы сто раз подумала, стоит ли того сделка. Но я не была на её месте, а Роза была нетерпелива.

Опять что-то громыхнуло. Я поняла, что звук доносится из комнаты Натана, потому что Марго уже не обращала на него внимания.

– Ты не боишься, что с Натаном что-то случится? – спросила я её.

Марго выдержала паузу, позволяя и мне прислушаться. Снизу нечто заскреблось.

– Слышишь? Шуршит – значит всё окей. А вот если у Натана тихо, значит что-то стряслось. Тогда я побегу его спасать.

Вечером миссис Равел увезла Натана на приём к зубному. Натан упирался до последнего, утверждая, что это наказание за его эксперименты, и требовал свободы науке и творчеству. Собственно, в категорию наказаний для него попадало всё, что не гремело, не горело и не взрывалось. Натан даже попросил прощения за то, что «ради эксперимента» вылил папин одеколон в унитаз, – о чём, к слову, мистер Равел сам не помнил, – но к дантисту поехать всё-таки пришлось.