Меня зовут Женщина

Каким-то образом я очутилась на родильном столе, около окна, залитого солнечным светом, огромные круглые часы, похрустывая минутной стрелкой, показывали девять сорок.

— Никого нет, потому что пересменок, — нежным голосом сказала дама с соседнего родильного стола. Было тихо, как в крематории, за окном галдели птицы, от эмоционального перенапряжения в голове и сердце перегорели все лампы, и в состоянии сладостной отстраненности я ждала конца.

В комнату зашли две немолодые женщины, подошли ко мне, и на их крик сбежался весь персонал отделения. Без всякого интереса я услышала, что роды должны были произойти час тому назад, что порвана до ушей и что непонятно, чем я теперь буду рожать, и что всех за это можно уволить, а перед этим оторвать руки.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо! Как вас зовут? — резюмировала пожилая женщина, развернула меня на спину и почти улеглась сверху. Поскольку последние несколько месяцев меня не называли иначе, чем женщина; поскольку у меня не было сил сказать ей, что мне категорически нельзя лежать на спине; поскольку я ощущала это как долгожданный конец, способный прекратить пытки; я выговорила ватным языком:

— Меня зовут — женщина, — и потеряла сознание. Я открыла глаза в облаке нашатыря и увидела неправдоподобно огромного, черноволосого орущего младенца.

— Посмотрите, какой красавец, — щебетали женщины.

— Можно я его потрогаю? — попросила я. Его поднесли ко мне, я испуганно прикоснулась, он показался мне горячим, как пирог, вынутый из духовки.

— Не расслабляйтесь, сейчас будем рожать второго. Он у вас очень стремительный, уже околоплодных вод нахлебался, — сказала пожилая женщина.

— А можно отдохнуть?

— Нет, у нас на все про все пять минут. Быстро капельницы в руки и ноги! — И целый взвод акушерок, оказывается, их было не так уж мало по штатному расписанию, начал привязывать мои конечности к капельницам и галдеть, как птичий базар. Не прошло и пяти минут, как я увидела второго такого же младенца, его шлепнули, и он заорал громче первого.

— Это тоже мой? — пролепетала я в состоянии восторженной идиотии.

— Конечно, — ответила медсестра, отматывающая капельницы, — скажите спасибо, что сюда зашла профессор Сидельникова, иначе вам бы ни одного не видать!

Дальше был неотапливаемый ободранный коридор, в котором я и моя соседка лежали на каталках два часа, а животы лежали на нас, как сдутые дирижабли. В состоянии обокранности и униженности мы изучали завитушки лепнины на потолке.

— За ними хоть там присматривают? Или как за нами? — спросила я.

— Они не расскажут, — мрачно ответила соседка.

— Женщины, не спать! — орал на нас каждый проходящий мимо.

— Почему нас не везут в палату? — обессиленно спрашивали мы.

— Два часа спать нельзя, чтобы не пропустить внутреннее кровотечение, а сиделки у нас только для иностранок.

— Но здесь холодно!

— Это чтоб спать не хотелось.

Через два часа я была на операционном столе.

— Наркоз переносите? Здесь час зашивать надо, все в лохмотьях, — сообщил веселый парень в зеленом халате.

— Переношу, — ответила я и наконец отключилась под маской.

— Мужу скажете, что с него бутылка, зашил на совесть, теперь все как новое. Только почему же он вас так поздно к нам рожать привез? Вы же теперь полгода сидеть не сможете! — сказал парень через час.

— Он меня привез к вам месяц тому назад...

— Ну ладно, мы тут тоже люди смертные, все бывает. А вы сами где работаете?

— Я учусь.

— На кого?

— На философа.

Он хотел было сказать, что вот, мол, у вас в философии тоже не все в порядке, но одумался и заменил это на:

— Вот и отнеситесь к этому по-философски. Видимо, это было последней каплей, потому что из меня прорвались все накопленные организмом рыдания. Это была просто пляска святого Витта.

— Да успокойся, успокойся же... — метался врач, то прижимая меня к столу, то заглядывая в смежную комнату, в которой, естественно же, отсутствовала хирургическая медсестра. — Да у тебя от такого плача все швы полетят, придется еще час шить! Да ведь все так хорошо, у тебя такие сыновья роскошные! Что ж ты плачешь, милая? — и набирал в шприц ампулы одну за другой, и орал в коридор: — Лена, Лида, где вас черт носит? — и совал в мое синее от уколов предплечье какие-то бесконечные шприцы. И все начинало плыть вокруг меня: слепящие лампы, появившиеся наконец медсестры, зеленые стены. И в сумерках лекарственного коктейля я видела себя голой, бегущей по длинному, неотапливаемому коридору института гинекологии сквозь строй плюющих и бросающих в меня землей врачей к открытой освещенной двери, пытаясь прикрыть ладошками огромный живот...

Все это произошло со мной семнадцать лет тому назад только по той причине, что я — женщина. И пока будут живы люди, не считающие это темой для обсуждения, это будет ежедневно происходить с другими женщинами, потому что быть женщиной в этом мире непочетно даже в тот момент, когда ты делаешь то единственное, на что не способен мужчина.

УРОКИ ЕВРОПЫ

— Ну, какая же она, твоя Армения? — взвился я.

— Армения — моя родина.

— Ты прав. Но не моя же! Я не могу так написать!

— Зачем же ты пишешь?