Меншиков

— Фан-та-зер!.. Смотрите! — обращался к Деби. — Он начал с правой части картины. Можно будет заметить, что, дойдя до левой стороны, он станет описывать еще лучше.

— Не нравится! — подмигнул в его сторону Шафиров. — Невелика штучка щучка, да зубок остер у этого де Лави. Да и на самом деле, ежели хорошо разобраться во всем, то… какая тут может быть теперь для англичанина красота, когда Россия здесь вот… встала крепкой ногой на берег Балтийского моря?.. Знаете, мейн херр, в морском уставе наш государь написал: «Всякий правитель, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».

Шлиппенбах рассмеялся.

— Мистеру Бруку, я полагаю, это прекрасно известно. Да и тем, — скосил глаза в сторону Деби, Вестфаля, — представителям морских держав — тоже.

— Да, да… Не по губе им сие! — отрывисто заметил Шафиров и шевельнул бровями. — Отдать Швеции завоеванные нами у них области, закрыть для нас выход к Балтике!.. Вот этому они были бы рады! — угрюмо бормотал своим низким, грудным баритонам. Подошел к де Лави, обнял его за талию. — Хорошо здесь! Я согласен с вами, мосье… А посмотрите, как ветерок с травы и кустов перебегает в осинник, — рокотал, подделываясь под настроение француза, — видите, видите, как облако белых пушинок срывается и с их сережек и, словно сговорившись с ветром, весело несется в ту сосновую чащу?.. Нет, господа! — Шафиров обернулся к окружающим. — Отсюда мы никуда не уйдем! Наоборот, мы сделаем все, — прибавил с серьезным лицом, тоном глубокой веры, — чтобы в борьбе с врагами владеть, — сжал кулаки, потряс ими у груди, — двумя сильными руками — флотом и армией, угодно это или не угодно. — посмотрел в сторону Брука, — кому бы то ни было!..

Месяц спустя после смерти Алексея Петр писал Екатерине с борта «Ингерманландии», бросившей якорь у Ревеля:

«Что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл, — когда бог изволит вас видеть,[55] я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось».

Что мог услышать Петр про царевича в Ревеле? Не о сношениях ли его с Карлом?

Известно было, что Алексей обращался к шведскому министру Герцу с просьбой о помощи. Герц уговорил Карла войти в сношение с царевичем, пригласить его в Швецию, обещать помощь, — словом, использовать этот крупный, по мнению Герца, козырь для того, чтобы выторговать у Петра все возможные уступки по мирному договору.

Недаром после того, как Алексей согласился вернуться в Москву, Герц жаловался, что «из неуместного мягкосердечия упущен отличный случай получить выгодные условия мира».

Но и после смерти царевича шведы не теряли надежды воспользоваться раздором в России — ждали восстания.

14

— Не сумеешь перевернуться как надобно с казенными недоимками — в Питер милости просим! Не обессудьте! — зло смеялись посадские. — На болоте жить, чертям оборки вить!.. У нонешнего у царя это просто: р-раз — и погнали!..

«От правежей превеликий обходится всенародный вопль, а паче в поселянах, — докладывал Курбатов Петру еще в 1709 году. — Яко не точию последнего скота, но иные беднейшие и домишков лишаются».

И все-таки денег, особенно на содержание армии, не хватало. Тогда Петр приказал: вычислить, «со скольких работных персон можно содержать конного и пешего солдата». Оказалось, как подсчитали; что если годовой расход на содержание армии, равный в то время без малого четырем миллионам рублей, разделить на количество мужского населения кругло — на пять с половиной миллионов душ, то на каждую душу придется по семьдесят четыре копейки.

Было указано после этого обложить подушной податью все души мужского пола, имеющие пашню и промыслы и не несущие государственной службы, независимо от трудоспособности: крестьян и холопов — по 74 копейки, а городских обывателей — по 1 рублю 20 копеек с души.

И вышло, что с народа, взимая подушную подать, принялись тогда «по-новому» драть — по «три шкуры».[56]

Едкой солью на рану была крестьянам эта новая подать, зато очень выгодной она оказалась помещикам да крепким, «естевым» мужикам.

— Сколько земли теперь ни распахивай, — соображали они, — подать одна — семьдесят четыре копейки с души. Стало быть, чем больше запашки, тем выгоднее. Не то, что ранее было: больше распахал — и подати больше плати, а ежели невмоготу платить, меньше запахивай, ужимайся. Теперь не то. Теперь прямой расчет больше распахивать.

А расширять пахоту значило увеличивать барщину. Так оно и пошло.

— Шабаш, — толковали крестьяне, — до души добрались!

Зло смеялись:

— Поду-ушная подать… Ка-ак припечатали! На тебе, голубь, носи, не теряй!..

По улицам городов и большим дорогам сновали толпы нищих, хотя Петр уже многократно приказывал, чтобы в его государстве не было нищих, и под угрозами суровых наказаний запрещал раздавать милостыню. Голодные пускались на грабежи и убийства; около самого Петербурга и возле Москвы бродили ватаги «по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные с порядком регулярным».