Меншиков

— По мне, — говорил Алексашка, — грех — в орех, а зернышко в рот. Пусть в кого хочешь веруют. А живут они, дядя Семен, сытно, весело, чисто. Смотри, какие девки у них: приветливы, разбитухи. А уж ядрены да ямисты, словно мытые репки.

— Рано тебе, парень, о девках.

— Да я к слову, дядя Семен… А Франц Яковлевич — родной того не сделает, что он для меня сделал. Ласков, уветлив он, праведен!

— Праведность — она везде хороша, это так. Без нее нельзя… Прибежище! Всё одно — веха на пути. Только…

— Что только?

— Да не перебивай ты меня, дай мне досказать. Только, я так считаю, немец — он немец и есть!

— Да француз он, дядя Семен!

— Ну, я там не знаю, какой масти, а только по мне — один бес! — заключал Евстигнеич. — Так, брат, они подведут под ответ… Только нос оботрешь — вот тебе и житье. Как говорится, не житье с волком и собаке… Смотри, повихнешься!

3

Семен Евстигнеев как в воду глядел, Алексашка таки повихнулся.

— Вконец переметнулся к немцам, — сокрушенно качал головой Евстигнеич. — Только что веры ихней не перенял, а так, повадками, обличьем, — чистый, конченый немец. Колесом ходит на разный манер. И где только такой вор парень уродился? — вздыхал. — И что из него только выйдет? На словах — как гусь на воде. Ночь напролет на ногах — нипочем, крутится, как береста на огне. Коли спросишь: «А спать?» — «Умрем, грит, выспимся, дядя Семен!» Вот и возьми его, оглашенного!

Шел четвертый год, как Алексашка служил у Лефорта. За это время он выровнялся, худ был по-прежнему, но ростом вымахнул со здоровенного мужика. Навострился болтать не по-нашему, научился ловко носить заморское платье, словно никогда и лаптей не обувал, словно бы с малых лет так и ходил: в кургузом камзольчике, узких, до колен, панталонах, башмаках с пряжками да белых чулках.

— А Семен-то Евстигнеев, слышь, — говорили друг другу при встречах дьяки, — тоже хорош гусь оказался! Шебаршился-шебаршился, а как до дела дошло, то бишь срок вышел у Лефорта смиряться, взял да и остался служить у него по своей доброй воле! И ирод-то, а?..

— Что же это ты, святая душа? — язвили при встрече приказные. — Знать, у Лефорта в саду по ненью-коренью медом намазано? Приобвык, знать, у нехристей-то?

— Вы моего дела понимать не можете, — огрызался Семен Евстигнеев. — Потому — ваше дело кляузы разводить да у добрых людей кишки на свитки наматывать…

— Что и говорить! Дело твое хитрей хитрого.

— Да уж не посулы сгребать, зло кривил рот Семен, — хапать!.. Чего-чего, а этакие-то ваши дела ух как ведомы! Дайте срок, — грозил он, — мы еще до вас доберемся!

— Кто это?

— А это там после обозначится, — качал головой, уперев руки в бока.

— Вконец осатанел, — заключали приказные. — И откуда у него этакая гордыня великая, борзость неизрекомая? Шаршавый, не нашей державы.

— Аспид! — зло шипели другие. — Расказнить его мало!

— Загрозили! — петушился Семен. — У немца служить — ка-aкoe дело! А я вот по своей доброй воле взял и остался! Что?.. Не-ет, брат, сбить, повихнуть меня — врешь, не возьмешь! Хоть целый полк нехристей стой над душой!

И по-прежнему продолжал от зари до зари рыться в саду у Лефорта этот поперешный мужик.

А в душе у него все больше и больше укреплялись ненависть и презрение к мздоимцам приказным, ко всем этим мытарям и фарисеям, стоящим у власти. Он чувствовал себя лучше их всех, ближе к своему богу, более правильно понявшим цель человеческой жизни.

И очень хотел дойти до царя.

— Выше его нет никого на земле! — обращался он к Алексашке. И строго внушал: — Он и богатит, и убожит, и наказует, и высит для-ради государевой пользы. Вот бы и выложить все ему, как попу на духу…

— Выложим! — уверенно заявлял Алексашка.

4

В немецкой слободе царило необычайное оживление. Доходили вести, что царь Петр все более и более интересуется иноземцами. Полковник Преображенского полка лифляндец Менгден, высокий, белоглазый блондин, рассказывал, что молодой царь все хочет знать, не боится труда, не знает препятствий и простую забаву превращает в серьезное дело.

— В серьезное дело! — твердо подчеркивал Менгден, перекашивая свое лицо, обычно кроткое и такое сизое и обветренное, что редкие светловатые волосы, тщательно зализанные под парик, казались льняными, а глаза оловянными.Они — Менгден, Бломберг и другие наемники — охотно согласились в свое время на поездку в Россию. Считая себя профессионалами военными, они хорошо оплачиваемое продвижение по службе ставили выше всего. Однако деликатно, но систематически отмечаемое в их аттестациях «неполное служебное соответствие» не позволило им и мечтать там, у себя на родине, о хорошей карьере. Только в России, этой богатой и гостеприимной стране, они надеялись обрести желаемое полное благополучие.