Меншиков

Она и сама тогда еще сомневалась в этом, да и Шульц как-то нетвердо говорил: «Надобно подождать».

Обедали превесело. Гадали: в кого и кем будет мальчик? Об этом они с Александром Даниловичем даже поспорили.

И вдруг Дарье Михайловне сделалось дурно. Лекарь быстро привел ее в себя — брызнул чем-то в лицо. Она глубоко вздохнула и улыбнулась своему Алексашеньке.

— Сомнений больше нет! — воскликнул тогда лекарь Шульц. — Она беременна. Так!

После они с Алексашенькой остались вдвоем. И так радостно было сознавать, что они одни, и не на короткий миг, а на целые дни, которые никто у них не отнимет… Так глубоко было тогда чувство близости без обычных помех, что говорить совсем не хотелось, даже о самом важном — о первенце. Было одно настоящее — прекрасное, неповторимое.

Приникнув к его плечу, она сидела притихшая.

Вдруг — стук в дверь.

Он вздрогнул, крепко прижал ее к себе.

Стук повторился, тихий, настойчивый. И Александр Данилович порывисто встал.

Дарье Михайловне не слышно было, о чем Алексашенька говорил там, вполголоса, скупо, со своим адъютантом, но она сразу почувствовала, что он должен уехать… нет, стремительно умчаться туда, где его ждут другие дела и заботы.

— Надо ехать, моя дорогая! — сказал он, вернувшись.

— Да, да, милый, — поспешила согласиться она, — ты не простил бы себе этого после…

Но он, казалось, уже плохо слушал ее, и торопливо целовал, и как-то отдаленно улыбался, когда говорил: «Спасибо, родная!» И совсем неуверенно добавлял: «Я, Дашенька, скоро управлюсь. Да, да, скоро…»

Она подняла глаза на него, и ей стало ясно: ему тяжело и он волнуется не только потому, что трудно оторваться от нее, а еще и от чего-то большого, большого, чего ей знать не положено.

…Когда в феврале 1709 года у Дарьи Михайловны в походе родился сын, Петр сам крестил его, дал ему двойное имя — Лука-Петр, произвел в поручики Преображенского полка[27] и уезжая, оставил записку Меншикову: «Новорожденному Луке-Петру дарую, яко крестнику своему, сто дворов».

Сколько же было после этого разговоров! Как зашипели родовитые люди!..

— Сам государь стал крестным отцом его сына! — возмущался старший в роде Голицыных, Дмитрий Михайлович. — И сто дворов крестнику «на крест» подарил! Внуку-то конюха!.. Не бывало такого на Руси при благоверных царях! Не быва-ало…

— У всякого, значит свое счастье — ехидно ввертывал Алексей Григорьевич Долгорукий, стараясь придать своему лицу нарочито рассеянное выражение, и вдруг, нервно зевнув, оживленно, со злой радостью добавлял: — Вот тебе и сын конюха!

— Разносчик-пирожник и — светлейший князь, генерал-фельдмаршал, санкт-петербургский генерал-губернатор, правая рука государя!.. Почему? Какими чарами он пленил государя, каким зельем приворожил, какими сетями опутал? В чем тут загвоздка? — ломали головы родовитые русские люди, скребя затылки под треклятыми париками.

В уме Александра Даниловича, наряду с большой его чуткостью и переимчивостью, было достаточно самостоятельности, основанной на крепком здравом смысле, на чисто русском «себе на уме». Поэтому, подпав вместе с Петром под сильное влияние Запада, он, следуя во всем примеру своего государя, старался держаться трезво по отношению к иноземцам, беря от них лишь то, что действительно подходило для жизни. Он знал, что «немцы», без которых Петр не мог обойтись на первых порах, вызывали в преобразователе наибольший критический отпор, знал лучше, чем кто бы то ни было, и чувствовал на каждом шагу, что интересы России, русского народа были для Петра исключительными, единственными интересами, ради которых он жил и работал «в поте лица», «не покладая рук», почему на первые места в государстве он и ставил русского человека, своего, а не чужого, хотя бы свой и не был вполне подготовлен к порученному ему делу; знающих же и способных «немцев» привлекал лишь на второстепенные, «технические» должности. Знал и чувствовал это Меншиков лучше, чем кто бы то ни было, и к немцам, кои, по выражению Петра, «обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять, только для того, чтобы велики казались», относился по меньшей мере прохладно.

А Петр продолжал ставить Меншикова в пример всем. Он все более и более ценил в Данилыче инициативу и самостоятельность, редкое умение справляться самому с затруднительными обстоятельствами, не обращаясь поминутно к царю за указаниями, наказами, распоряжениями, как это делали старые русские люди, не привыкшие к самостоятельности.