Меншиков

Известно, что Остерман слыл человеком равнодушным и черствым. Но обратите внимание, как он драматически изложил личные переживания и переживания своей супруги по поводу кончины младшей дочери светлейшего. Своим красивым почерком, упреждавшим лет на пятьдесят скоропись петровского времени, без грамматических ошибок, что свидетельствовало о превосходном знании вестфальцем тонкостей русского языка, он писал: «Сей случай так нас опечалил, что истинно описать не можем, ибо как я, так и особливо жена моя, по должности нашей не оставляли часто их светлости молодому князю и княжнам покорнейшие наши поклонения отдавать».

В конечном счете Остерман сделался для Меншикова не только необходимым, но и незаменимым, в особенности после смерти Петра Великого. Происшедшие изменения не остались незамеченными и самим Остерманом. Он уже не довольствовался ролью советчика. Опираясь на могущество и влияние светлейшего, Андрей Иванович стал участвовать в придворных интригах, проявив в этом столько ловкости и изворотливости, что жертвы его интриг узнавали о своем падении лишь после падения, когда уже никакими силами невозможно было что-либо исправить.

Примером иезуитской ловкости может служить недатированное письмо Остермана, в котором он явно пытается поссорить Ягужинского с Меншиковым. Хорошо известно, что Ягужинский, личность незаурядная, утрачивал контроль над собой после употребления горячительных напитков. Тогда он становился в такой же мере болтливым, как и хвастливым. «Он же будучи пьян, – наушничал Меншикову Остерман, – некоторому саксонскому министру говорил, чтоб ему король здесь дал староство: „Я-де здесь останусь, а в Россию ныне не поеду“. И иного множество болтает, как напьетца пьян, что мерско слышать». Здесь же и оценка деловых качеств Ягужинского, явно рассчитанная скомпрометировать «птенца Петрова», в какой-то мере преграждавшего карьеру Остермана: «Сей человек совсем плох, я чаял в нем больше пути и дела». Подводя итоги своим рассуждениям, он писал: «Нам он приятелем не будет. Извольте в том свои меры взять». [377]

Эта интрига выглядит детской забавой по сравнению с тем, как Остерман спровадил Меншикова в Сибирь, лишив власти и богатства. Будучи воспитателем императора – на эту должность пристроил его Меншиков, – Остерман, с одной стороны, потакал склонности своего воспитанника к безделью, а с другой – внушал ему мысль, что лицом, стремящимся ограничить его самостоятельность, был его будущий тесть – Меншиков.

Последнее письмо Остерман отправил Меншикову из Стрелиной Мызы за три недели до трагической развязки в жизни Меншикова – 21 августа 1727 года. Не понятно, как Александр Данилович в насквозь лживом и вызывающем послании Остермана не разглядел ничего подозрительного. Князя должно было насторожить содержание письма. В нем Остерман пытался объяснить нежелание Петра II ответить на послание Меншикова: «А на особливое писание ныне ваша высококняжеская светлость не изволите погневаться, понеже учреждением охоты и других в дорогу потребных предуготовлений забавлены». Явной ложью было утверждение Остермана, что письмо Меншикова вызвало у юнца восторг. Такой же ложью было заявление Остермана, будто он едет на охоту вопреки своей воле: «Я, хотя худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду». Если бы действительно он недомогал, то конечно же уклонился бы от охоты.

Вместе с европейским лоском Остерман внес нечто новое во взаимоотношения русских вельмож – коварство.

Атмосферу, царившую в мире вельмож, едва ли не ярче всего передает конфликт, разразившийся в Сенате в отсутствие царя – он в это время находился в Каспийском походе. Главными действующими лицами скандальной истории считаются сенатор и вице-канцлер Петр Павлович Шафиров и обер-прокурор Сената Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев. Однако подлинными виновниками скандала, точнее, его дирижерами являлись вельможи более крупного ранга: ни Шафиров, ни тем более Скорняков-Писарев не осмелились бы вести себя, даже по воззрениям того времени, столь непристойно, если бы за спиной каждого из них не стояли лица с более значительным весом: Меншиков и Дмитрий Михайлович Голицын. Скорее всего, конфликт был бы погашен в самом зародыше, если бы сенаторы в своих поступках руководствовались деловыми соображениями. Но в том-то и дело, что верх взяли личные мотивы, конфликт являлся всего-навсего вспышкой долго тлевшей неприязни.

Внешне расстановка сил конфликтовавших сторон выглядит так: сенаторы-аристократы противостояли «беспородным» сенаторам. В целом, пожалуй, так оно и было, но с одной поправкой: по логике аристократы должны были питать нежные чувства к столбовому дворянину Скорнякову-Писареву и встать на его защиту, в то время как к Меншикову должен быть ближе Шафиров. Получилось, однако, все наоборот: не на безродного баловня судьбы опирался Шафиров, а на аристократов. Судьбе угодно было свести в одну связку Меншикова и Скорнякова-Писарева. Подобная расстановка сил лишний раз подтверждает, сколь велика была в правящих кругах роль личных отношений.