Мэр Кестербриджа

Хенчард так часто и так регулярно приходил в коттедж, что в Кестербридже скоро начали шептаться, а потом и говорить открыто, что властный, деспотичный мэр города пленен и очарован благородной вдовой, миссис Ньюсон. Его высокомерное, всем известное равнодушие к дамскому обществу, его молчаливое нежелание общаться с женщинами придавали острый интерес ухаживанию, которое никому не казалось бы романтичным, будь он другим человеком. Нельзя было понять, почему такая жалкая, хрупкая женщина сделалась его избранницей, и их помолвку расценивали как семейное дело, в котором любовь не играла роли: ведь всем было известно, что жених с невестой в какой-то степени сродни. Сьюзен была так бледна, что мальчишки прозвали ее «Привиденьем». Случалось, что Хенчард слышал это слово, когда они вдвоем шли по бульварам — так называли аллеи на валу, — и тогда лицо его темнело и принимало зловещее выражение, не сулившее насмешникам ничего хорошего, но он молчал.

Он торопил подготовку к своему соединению, точнее воссоединению, с этой бледной женщиной, — торопил с упрямой решимостью, делавшей честь его совестливости. Никто не догадался бы по его поведению, что ни пламя страсти, ни трепет влюбленности не вдохновляют суету, происходящую в его мрачном, огромном доме, — да, в сущности, и ничто не вдохновляло, если не считать трех принятых им важных решений: первое — искупить свою вину перед покинутой Сьюзен; второе — дать приют Элизабет-Джейн, окружив ее удобствами под надзором его отцовского ока; и третье — бичевать себя терниями, на что обрекало его выполнение этого нравственного долга, причем одним из этих терниев была уверенность, что он потеряет во мнении общества, женившись на столь незаметной женщине.

Сьюзен Хенчард впервые села в экипаж, когда в день ее свадьбы к дому подъехала простая двухместная карета, запряженная одной лошадью, чтобы отвезти ее и Элизабет-Джейн в церковь. Было безветренное утро; моросил теплый ноябрьский дождь, который сыпался, как мука, на все шляпы и пальто. У церковных дверей стояло только несколько человек, но сама церковь была набита битком. Шотландец, выступавший в роли шафера, был здесь единственным, если не считать самих виновников торжества, кто знал правду о женихе и невесте.

Но он был так неопытен, добросовестен, рассудителен, так ясно сознавал серьезность происходящего события, что не замечал всей его трагичности. Для этого нужны были специфические качества Кристофера Кони, Соломона Лонгуэйса, Базфорда и их приятелей. Но они и не подозревали о тайне; впрочем, когда настало время новобрачным выйти из церкви, вся компания собралась на ближнем тротуаре и принялась обсуждать событие со своей точки зрения.

— Вот уже сорок пять лет, как я живу в этом городе, — сказал Кони, — но убей меня бог, если я хоть раз в жизни видел, чтобы человек, ждавший так долго, взял так мало! После этого можно сказать, что даже ты, Нэнс Мокридж, можешь не терять надежды!

Последние слова он сказал, обернувшись к стоявшей позади него женщине, той самой, что показывала всем плохой хлеб Хенчарда, когда Элизабет и ее мать пришли в Кестербридж.

— Будь я проклята, если выйду за такого, как он или как ты, — отозвалась эта особа. — Что до тебя, Кристофер, мы тебя знаем как облупленного, и чем меньше про тебя говорить, тем лучше. А что до него… так ведь… — она понизила голос, — говорят, будто он был бедняком, работал в учениках и жил на пособие от прихода… Я ни за что на свете не буду болтать об этом… но он действительно был жалким приходским учеником, и когда начал жить, добра у него было не больше, чем у вороны.

— А теперь он каждую минуту получает прибыль, — пробормотал Лонгуэйс. — Когда про человека говорят, что он получает столько-то прибыли в минуту, с ним нельзя не считаться!

Обернувшись, он увидел диск, покрытый сетью морщин, и узнал улыбающееся лицо той толстухи, что в «Трех моряках» просила шотландца спеть еще песню.

— Слушай-ка, тетка Каксом, — начал Соломон Лонгуэйс, — как же это получается? Миссис Ньюсон — можно сказать, скелет, а не женщина — подцепила второго муженька, а ты, бабища с таким тоннажем, не сумела.

— И не хочу. На что мне второй муж? Чтобы он меня бил? Как говорится, «нет Каксома, не будет и мужского духа в доме».

— Да, с божьей помощью, мужской дух тю-тю!

— Мне, старухе, о втором муже думать не годится, — продолжала миссис Каксом. — Но помереть мне на этом месте, если я родилась не в такой же почтенной семье, как она.

— Правильно! Твоя мать была очень хорошая женщина, — я ее помню.

Сельскохозяйственное общество наградило ее за то, что она родила пропасть здоровых ребят без помощи прихода, а также за другие чудеса добродетели.

— Эго-то нам и мешало подняться: очень уж велика была семья.

— Именно. Где много свиней, там нехватка помоев.