Меридианы карты и души

Сидим вокруг длинного стола, и так как в зале свободных мест нет, то у нас в результате «вынужденной посадки» оказались еще два соседа по застолью. Они подсели к нам уже «тепленькие». И вокруг, и за нашим столом такой микроклимат, что все чувствуют себя непринужденно и ведут себя раскованно, естественно, забыв о всякой чопорности. Молодые люди оказались специалистами по счетным машинам, один — английский канадец, другой — французский. Французский, вопреки установившемуся представлению, серьезен, сдержан, английский же совсем распустил вожжи. Узнав, что я поэтесса, сообщил, что тоже не чужд искусству, любит рисовать. «О чем вы пишете?» — заинтересовался он. И тут, не знаю почему, Арташес возьми да и ляпни: «О «Квебек-партии»…» Англо-канадец тут же отрезвел, — оказывается, это его больное место, — распетушился. Еще мгновение — и «Старый Мюнхен» чуть не утратил свой милый, ребячливый облик. Но мои спутники поднялись с места и начали прощаться с мгновенно ставшими по-прежнему добро расположенными соседями по столу…

Арташес Керогланян также сторонник независимости Квебека, в оппозиции к общеканадской либеральной партии, самой влиятельной, поскольку премьер-министр Трюдо член этой партии.

— А вы знаете, что кое-кто из местных армян почему-то настроен иначе? — говорю я Арташесу. — Думают, что это ограничит их торгово-экономические связи.

— Знаю, — строго отозвался он, — но из-за того, что некоторым армянам это не по душе, я не могу не признавать право какого-либо народа на независимость.

— Стало быть, вы отдадите свой голос партии независимости Квебека?

— Безусловно. Я член этой партии.

Арташес обещал повести меня на выборы, и вечером 4 ноября наша троица отправилась выбирать. Пяти-шестиэтажное здание, в первом этаже которого находился избирательный участок, было чем-то средним между пансионом и гостиницей. Сравнительно дешевая, она предназначена была для тех девушек, которые приезжали в Монреаль работать или по какому-либо другому делу. У дверей стоял дежурный, на доске, где вывешены правила, написано «вход мужчинам запрещен», но больше всего боялась, что встречу препоны именно я, как человек все же посторонний, иностранка. Однако все мы беспрепятственно вошли, спустились в зал, где стояли занавешенные кабинки, а в буфете продавались кофе и соки. Я и Карпис принялись за кофе, Арташес же пошел «сражаться» за независимость Квебека. Был уже поздний час, голосующих почти не видно, и девушки, работавшие на избирательном участке, изрядно соскучившись, взяли в оборот нашего красавчика Арташеса, завязалась бойкая беседа. Наконец Арташес получил бюллетень, вошел в кабину и отдал голос своему кандидату, которым была женщина, кажется, юрист. Дня через два, когда стали известны результаты, Арташес огорчился: его партия получила в парламенте всего 6 мест, тогда как либералы — 102…

— Это были, полагаю, несправедливые выборы! — возмущался он и подробно объяснял, в чем заключалась несправедливость.

Из этих объяснений я усвоила только одно: тем, кто написал на своих машинах: «Да умрем мы за душу твою, Квебек», предстояло намотать еще много километров, прежде чем они достигнут своей мечты о независимости. Безжалостно разнилось расстояние от шести до ста двух, точно на столько, сколько от действительности до мечты.

Поздно вечером мы втроем возвратились в гостиницу. Я попросила моих спутников подняться. Давно не получала вестей из дома, хотела позвонить, но как ни развита в Америке автоматика, нельзя еще, вращая металлический диск, попасть прямо в Ереван. Требовалось посредничество слова. Поэтому-то Карпис и Арташес и поднялись ко мне в номер в качестве «языка» и тотчас стали устанавливать связь с междугородной, вернее, «межполушарной» телефонной станцией. Служащие телефонной станции на западном полушарии тоже девушки, следовательно, и здесь в телефонном вопросе мужчинам везет. Девушки обещали поскорей соединить их с Ереваном.

И впрямь, не прошло и пяти минут, как нам сообщили, что самое позднее через полчаса заказ будет реализован.

Усевшись на диване, мы стали беседовать.

Наконец зазвонил телефон. Карпис снял трубку, с той же игривой улыбкой ответил той же девушке, потом торопливо сказал: «Сенк ю вери мач, мисс, сенк ю»— и тотчас повернулся к нам:

— Сейчас, сейчас будет Ереван…

Я и Арташес подошли к телефону. Молчим, кажется, сама тишина затаила дыхание. В голосе, в лице, во всем облике ироничного рационалиста Карписа что-то необъяснимое — нетерпение, смятенность. Хотя разговаривать должна я, он не передает мне трубку: сейчас, сейчас будет Ереван…

Так молча стояли мы в эти минуты, единые в одном и том же чувстве, настроенные на одну и ту же волну, и перед этой маленькой волной, казалось, бессилен был и отделявший нас от Еревана океан, и оба эти полушария с их малыми и большими тревогами.

И вдруг Карпис повторил: «Сенк ю, мисс», — на этот раз совсем другим, упавшим, бесцветным голосом. Разговор не получился, надо еще ждать.

Мы снова сели, но возвращение к прежним спорам и спокойным обсуждениям оказалось невозможным.