Меридианы карты и души

Закроешь — бурею ворвусь.

Есть у любви своя отвага!

Влетев в твой дом, в твой мир, в твой быт,

Смешаю все твои бумаги,

Всю жизнь смешаю, может быть…

Перевод М. Львова

Влетать ветром, врываться бурей — в природе поэтического слова Сильвы Капутикян, которое органично ее натуре поэта, сильной и стойкой, цельной и устремленной. Если искать поэтому какое-то всеобъемлющее определение, способное охватить и соотнести мир творчества и мир души, то более всего кстати будет слово «гармония». Сильва Капутикян из тех поэтов, которым неведомы разночтения между жизнью и искусством. Слово для нее — точнейший сейсмограф лирического переживания, в котором испытывается чувство, вынашивается мысль, совершается прорыв от быта к бытию. Оттого эмоциональная насыщенность стихотворной интонации, мелодии, ритма всегда отвечает высокому накалу раздумий о себе ли во времени или о времени в себе.

Сердцу земли мое сердце сродни,

Если ты грудь мою плугом рассек —

В рану свои семена зарони,

И соберешь урожай, человек.

Перевод В. Потаповой

Если сердце — земля, то ему и пристало вбирать в себя все земное. Чутко отзываться на «тоску взрыхленной нивы, вздыхающей под тяжестью зерна, когда весной, тревожна, молчалива, с надеждой первых ливней ждет она». Знать тоску «бесчисленных разлук, боль всех разлук на девяти вокзалах». Терзаться и страдать, прощаясь с любимым или угадывая «призрак разлада» во взгляде сына. Но при всем том не допустить ни единой жалобы, не издать ни одного стона, не унизиться до малодушных сетований на превратности женской доли. «Я слабой была, но я сильной была…» Похоже, и впрямь судьба намеренно обделила счастьем в любви, чтобы не смолкала трепетная струна в беспокойном сердце, чтобы несбывшимися тревогами жгли его закаты и рассветы,

Чтоб все у мира брать и не бояться,

Сокровища души ему нести,

Чтоб щедрость и была моим богатством,

Чтоб все отдать — и, значит, обрести.

Чтоб не была глухой к чужой беде я

И узнавать могла, пока жива,

Непролитые слезы и смятенье

И слышать затаенные слова.

Чтоб всех моих разбросанных по свету,

Неведомых, мятущихся сестер

Огни сердец, которым счета нету,

В моих стихах слились в один костер…

Перевод Б. Окуджавы

«Право на откровенность» — так, определяя доминанту душевного строя поэта, назвал Станислав Рассадин свою вступительную статью к недавнему двухтомнику «Избранного» Сильвы Капутикян (М., «Художественная литература», 1978). Принимая такое определение, думаю, что с равным правом ключевым понятием к ее творчеству могла бы стать и «отзывчивость на боль». Свою и чужую.

Впрочем, «чужую» — слово явно неточное. В том и суть, что все чужое, чего касается взгляд или слух поэта, тут же становится своим — собственным, глубоко личным, интимным переживанием. Даже нескрываемая литературная реминисценция отрывается при этом от своего первоисточника, получает новую, вторую жизнь как реальный факт, действительный случай.

Шуршит толстовский лес, как книжные листы.

О, как он величав, как тих и необъятен…

Прочь, грохот городской, меня замучил ты,

Лишь этот шорох мне и близок и понятен.

О Анна, по твоим следам сейчас бреду,

Но тяжек шаг, — боюсь, еще труднее станет.

Твоя ль тоска песком лежит, как на беду,

Мое ли сердце вниз меня, как гиря, тянет?

Перевод Е. Николаевской

Кто она, эта молчаливая спутница на глухом полустанке? В самом ли деле Анна Каренина, «не защищенная в своей любви-неволе», или мелькнувшая в вокзальной сутолоке незнакомка, чей скорбный силуэт приближен щемящим стихотворением «Остановись, человек!»?

Та женщина, неведомая мне,

И по причине, не известной мне,

Так плакала, припав лицом к стене,

Беду свою всем телом понимая.

Внимала плачу женщины стена.

Я торопилась — чуждая страна

Меня ждала. Мой поезд был — «стрела».

Шла в даль свою толпа глухонемая.