Мэрилин Монро

Великий день приближался, и под просвещеннейшим взором ее нового мужа, Артура Миллера, драматурга и уважаемого, и популярного, Мэрилин знакомилась с этим благословенным контрактом. Словом, все мы ждали сигнала с включенным стартером. Мое условие состояло в том, чтобы до включения камер у нас были примерно две недели на репетиционный период, когда бы исчезло отчуждение и все чувствовали бы себя как дома… Начали мы с двухдневной пресс-конференции. Накануне вечером я завершил переговоры тем, что уже тогда начало тревожить, — ее пресловутой непунктуальностью, ибо она противоречила нормам профессии и не позволяла технологически поддержать ее великолепную спонтанность. Это породило множество осложнений с гримом. На гигантской пресс-конференции в Нью-Йорке она выглядела прекрасно — от резкого движения там у нее порвалась бретелька, и это было воспринято как гэг. Здесь я сказал: «Мэрилин, дорогая! Умоляю! Мы не можем завтра опаздывать. Не можем

! Мало того, что это сочтут высшим проявлением невежливости — многие этого просто-таки ждут. Так что окажите мне услугу! Пожалуйста! Разочаруйте этих многих». Она пообещала и… опоздала на час. Думаю, я еще никогда не оказывался в подобной ситуации. Этот час я заполнял как мог, отвечая на вопросы, адресованные мне лично. Хорошо известно, как я отношусь к интервьюерам, но в тот раз они делали со мной что хотели. Когда она наконец появилась, любопытство их ко мне слегка угасло. Первые двадцать минут каждый вопрос начинался словами: «Почему вы опаздываете?» То, как она вышла из этого затруднения, — образец изящества, и в миг огромная бальная зала, заполненная удобно расположившимися людьми, оказалась у нее в руках. Так как многие вопросы почти никто не расслышал, я, чтобы помочь ей, объяснил, что буду повторять и вопрос, и ответ, делая таким образом ее ответы вразумительнее и к тому же давая Мэрилин несколько секунд подумать.

О чем бы ее ни просили фотографы, она выполняла все их просьбы. Сначала я был поражен этим шоу послушания, а потом подумал, что это к добру. Но спустя несколько недель я уже реагировал по-другому: «Конечно, это только модель». Где бы она ни получила этот своеобразный тренаж, он, полагаю, дал ей в актерском смысле куда больше, чем Ли Страсберг….

Не успели начаться съемки, как мне сообщили, что Паула, жена Страсберга, «постоянно возле Мэрилин». Меня это насторожило, ибо, насколько мне известно, репетиторы редко приносят пользу… Репетициями Мэрилин не пользовалась и, очевидно, не имела к ним привычки. Это стало ясно, как только она появилась на съемках: волосы стянуты назад, под шарф; кожа без грима, сухая; темные очки; явно подавленное настроение, которое я безуспешно пытался преодолеть. Я молил Бога лишь об одном — чтобы именно для меня произошло чудо, расположенное в пространстве между кинообъективом и пленкой. Я знал, что для полдюжины моих коллег с Западного побережья оно происходило. С двоими я связался: с Билли Уайлдером, который однажды заявил, что уж лучше работать с Гитлером[65], и с Джошем Логэном. Они мне охотно посочувствовали (их-то работа с Мэрилин была позади) и сказали, что это, конечно, ад, но что, когда он кончится, я могу быть приятно удивлен. Когда появилась Паула, я на два дня отменил репетиции, чтобы несколько раз пройти с ней роль и показать, как я это делаю, чтобы потом она смогла показать это Мэрилин. Гордость была тут роскошью, которую я себе тогда позволить не мог. На первый взгляд Паула стремилась отработать малейшее изменение ритма или интонации, мельчайший стресс, с чем Мэрилин, как она полагала, могла бы справиться; тем самым она хотела «заставить ее почувствовать, что это ее идея, — словом, вы понимаете, о чем я говорю?»

Истина открылась почти сразу же: Паула не знала ничего. Она не была ни актрисой, ни режиссером, ни преподавателем, ни консультантом. У нее был один дар (и то лишь в глазах Мэрилин) — грубая лесть. Однажды в автомобиле я услышал, как Паула занимается своими излюбленными «подачами», услышал их тем более отчетливо, что сидел на переднем сиденье, а они обе устроились на заднем. «Дорогая, тебе следует осознать свой талант, ведь у тебя нет ни малейшего представления о том, насколько ты важна для человечества. Ты — величайший секс-символ в истории, это известно всем, это должно быть известно и тебе; это твой долг, твое служение и себе, и всему миру, и не сознавать это было бы просто нечестно. Ты — величайшая женщина эпохи, грандиознейшая личность современности, да, в общем-то, и всей истории. Ты не имеешь права ни о чем больше думать, кроме как о своей популярности. Нет-нет, ни о ком, даже о Христе!» В это трудно поверить, но я не преувеличиваю. Это неистощимое словоизвержение продолжалось целый час, и Мэрилин с жадностью вслушивалась в каждое слово. В этом и состоял единственный дар Паулы в сфере актерского искусства, точнее — в искусном извлечении пользы из популярности Мэрилин, на которой Страсберги нажили немалый капитал. Вот с чем я оказался связан, и это не могло меня не тревожить.