Мертвое море

Море – форточка неба.

По небу гуляют ветры.

Только ветры шумят.

И законы почти пусты.

Потому что уже подступает конец геометрий.

И из точки «я» все труднее добраться до точки «ты».

«Господи, вспомни, ведь это же я…»

* * *

Господи, вспомни, ведь это же я —

в новой матроске.

Рядом со мною мама моя

на перекрестке.

Так и стоим под ослепшим дождем

южного полдня.

Словно чего-то по-прежнему ждем.

Господи, вспомни!

Сам меня выбрал и сам не узнал,

и никогда не узнаешь, похоже.

Я ничего Тебе не доказал.

Ты мне – тоже.

«Меня прислали сказать вам, что он не придет…»

* * *

Меня прислали сказать вам, что он не придет,

Но мне самому не сказали, что он не придет.

«Он не придет», – хожу я и всем говорю,

не замечая, что дело движется к октябрю.

Не замечая, что дело движется к холодам.

Осень искрит, как улей, как Нотр-Дам.

Месяц серебряным ухом в стойле небес прядет.

«Он не придет, – говорю я. – Он не придет».

Скверы, трамваи, бюсты, реклама вин.

Мы – словно две собаки. Холодно нам двоим.

«Он не придет», – хожу я и говорю,

не замечая, что дело движется к октябрю.

Стынет трубач в подъезде. Спит виолончелист.

Снова врастает в ветку желтый опавший лист.

Музыка заблудилась. Кто не придет? К кому?

Ум уже неподвластен собственному уму.

«Он не придет, – заклинаю. – Он не придет».

Кто-то шуршит над ухом, словно меня крадет.

Тени ворон. Аптека. Сходка ночных воров.

Лай поцелуев из проходных дворов.

«Вороватое небо крадется в закрытую дверь…»

* * *

Вороватое небо крадется в закрытую дверь,

то вселенским дождем, то дверною цепочкой звеня.

Бьется голубь в стекло. Неопознанный раненый зверь

причитает в ночи: «Это я, это я, это я».

Кто-то воет в окне. То ли пьяная баба с метлой,

то ли дождь затяжной, то ли свора бездомных дворняг.

Догорает осина. И пахнет печною золой.

И в дырявую дверь проникает внезапный сквозняк.

Что сказать тебе, друг, про бездомную жизнь сквозняка,

бесконечную жизнь, что сочится, не зная границ,

и внезапным ознобом доносит к тебе сквозь века

вереницу событий и тени исчезнувших лиц?

Я не помню событий. И лица почти не видны.

И билет на ковчег не оставил мне праведник Ной.

Лишь свирепые стрелы с давно позабытой войны

прошивают пространство и снова свистят надо мной.

Это голубь в окне. Это шелест тревожных шагов.

Догорает осина, и ржавые петли поют.

Это север во мне серебрится сияньем снегов

на таежных делянках. Но все-таки тянет на юг.

Там, где вязаный город клочками спадает со спиц

тополиных ветвей, и петляет в потемках река,

и растет виноград – там, наверное, мама не спит

и окно прикрывает, невольно страшась сквозняка.

Между нами стекло.

Электрический воздух дрожит,

распадаясь в ночи на молекулы воронья.

Догорает осина.

И все-таки хочется жить.

Что за голос в ночи?

Это я. Это я. Это я.

«Ни земли, ни плодов. Разбрелись шерстяные отары…»

«Праведники наследуют землю

и будут жить на ней вовек».

Псалтирь 36,29

* * *

Ни земли, ни плодов. Разбрелись шерстяные отары.

Где верблюды и овцы, и женщины цвета песка?

Только дождь за окном, заколоченный пункт стеклотары,

перебранка котов да таинственный зов сквозняка.

Расчлененное солнце садится огрызками дыни,

и врывается в окна чужой остывающий сад.

Пастухи и пророки навечно ушли из пустыни

и угнали стада, и уже не вернутся назад.

Ни земли, ни плодов. Темнота в засыпающем доме.

Из раскрытого тома сквозит бесполезный завет.

Лишь в сквозную дыру от пробитой гвоздем ладони

можно вечность увидеть и прочий нездешний свет.

Только дождь за окном. Листопад. И ни зги не видно.

То ли ночь на дворе, то ли лето пустили на слом.

Лишь ободранный нищий, похожий лицом на Давида,

в переходе метро допевает последний псалом.

«Не трожьте лебедя и ворона не ешьте…»

* * *

Не трожьте лебедя и ворона не ешьте,

а также цаплю, пеликана и удода.

Но прежде – ворона. И ближнего не режьте.

Не режьте ближнего – испортится погода.

Мы жили весело. И ворона не ели.

Стучали в бубны, пировали на поминках,

когда и пули нам свистели, как свирели,

и подрывались наши ближние на минах.

Но заповедал в Книге жизни или смерти

кудлатый выродок, пророк чернобородый:

не трожьте голубя и ворона – не смейте,

поскольку ворон неприемлемой породы.

Сегодня дождь смывает яблоки с деревьев —

как будто души избавляются от плоти.

И просыпается размытая деревня,

перенесенная с сезанновских полотен.

Как неожиданно испортилась погода!

Никто и знать не знал, не думал и не ведал.

Наверно, кто-то человеческого рода

на ужин цаплю или ворона отведал.

И дым клубится по-над выгоревшей нивой.

И скачут лошади, сбежавшие из Трои.

И где-то рядом, за Днестром или за Нилом

уходят в сумерки уставшие герои.

Им было облако и море – по колено.

Кутили заполночь, но заповеди чтили.

Все было б правильно, «когда бы не Елена».

Точнее – ворон. Вот его и не простили.

Бежали месяцы, как кровь бежит по венам.

Мы жили весело, того не зная сами,

что кто-то ворону однажды заповедал

кружить над площадью, усеянной глазами.